– Дозволь мне, Саша, я из него и деньги вытрясу, и в шею вытолкаю.
– Успеется.
Генка переступил с ноги на ногу, приблизил свое лицо к Дубинину.
– С кем нянчишься? За чужой пазухой счастья ищет. Таких не вытаскивать из порога, а по башке надо бить, когда выныривают.
– Многих тогда пришлось бы по башке бить… Часто и честные люди – не чета Бушуеву – чужое заедают.
– Мудришь что-то. Кто заедает?
– Боюсь, что ты даже…
– Я?…
– Который месяц бабе голову крутишь. Побалуешься, а потом отвернешься. Тебе удовольствие, а ей слезы. Так-то… Не суди других строго.
Генка выпрямился, из-под волос блестели в темноте глаза.
– Суешься, куда не просят.
Погромыхивая по камням, он сбежал с дамбы. Дубинин постоял еще и не спеша начал спускаться.
Табачный дым пластовался над головами сбившихся на полу людей. Многие с испугом косятся на Бушуева: быть не может, чтобы срывал такие выигрыши без жульничества, зря зарывается, не простят… Прекратились шутки, исчез смех, в густом, прокуренном воздухе минута за минутой копилось что-то зловещее, все ждали – вот прорвется.
Николай Бушуев, в нижней рубахе распояской, подвернув по-турецки ноги, сидел возле денег. Он несколько раз рассовывал деньги по карманам, а они снова вырастали у его колен. Когда Бушуев поднимался и шел пить, все головы поворачивались вслед за ним, десятки пар глаз с подозрением следили за каждым его движением. Бушуeв не спеша наливал в алюминиевую кружку воду из бака, жадно пил, возвращался, снова усаживался по-турецки.
Егор Петухов дрожащими руками тасовал карты, на рыхлом лице непривычное ожесточение, веки красные. Его чемодан выдвинут прямо в проход, в нем белеет скомканное белье.
Егор проигрывал последнее.
– На все, – безжалостно произносит Бушуев. Который уже раз за вечер он повторяет эти слова.
На все! Егор втягивает голову в плечи, руки дрожат. Он выбрасывает карту. Бушуев спокойно берет ее, мельком бросает взгляд, тянется к колоде.
– Дай сам потяну.
Дрожат руки Егора, дрожит колода карт, дрожат распущенные губы.
Кто– то недружелюбно роняет за спиной Бушуева:
– Взял!
Егор вдруг бросил на пол карты, через разбросанные деньги рванулся к Бушуеву, захрипел:
– Шаромыжничаешь! Задушу, оплевок!
Бушуев напружиненно вскочил на ноги. Неуклюжe ворочаясь среди тесно сбившихся, опешивших людей, со звериным оскалом на багровом лице, Егор ревел:
– Уничтожу! Вдребезги разнесу! Сволочь!
Поднялся на ноги, тяжелый, неуклюжий, качнулся на узкоплечего, утонувшего в просторной рубахе Николая Бушуева – сейчас сомнет, придавит, искалечит… Но Бушуев вдруг низко присел и нырнул на Егора. От короткого удара головой Егор тяжело плюхнулся на пол.
Это произошло быстро – никто не успел сообразить. Никто не схватил Егора, не задержал Бушуева.
Бушуев бросился к своей койке, откинул матрац, и в руках его оказался топор…
Стало тихо. За окнами глухо шумела вода на Большой Голове.
До сих пор все испытывали к Бушуеву только неприязнь, пусть острую, подогреваемую смутными подозрениями, но в ту минуту, когда увидели в его руках топор, поняли – он враг, сам сознает это, не зря же загодя спрятал в койке топор.
– Вот, – Бушуев качнул топором, – сунься кто… Мне терять нечего – враз кончу.
В белой, выпущенной поверх штанов рубахе, острые ключицы выпирают под распахнутым воротом, шея тощая, длинная, как куриная нога, на бледном, тронутом черной щетиной лице пустовато-светлые глаза.
Один против всех. Каждый из сплавщиков наверняка сильнее его. Сплавщиков более двух десятков, целая толпа. И что из того, что в руках Бушуева топор? Топоры лежат в коридоре, нетрудно выскочить за дверь, разобрать по рукам…
Шумят сквозь наглухо закрытые окна пороги. Никто не двигается, стоят, переминаются, глядят на Бушуева. Пахнет не потасовкой на кулаках, нет, топор в любой миг может подняться, и нельзя сомневаться – этот человек с легким сердцем опустит его на первую же подвернувшуюся голову. Его не связывают ни совесть, ни человеческие законы. А даже Егор Петухов, обезумевший сейчас от ненависти и отчаяния, не решится схватить топор, чтобы размозжить череп другому. Более двух десятков здоровых мужиков стоят в растерянности перед слабосильным, узкогрудым человеком. Стоят и молчат… Шумит вода на реке.
Егор, сидевший на полу, пошевелился, опираясь руками в пол, стал тяжело подниматься. Все внимательно следили за ним. Холодно, с острой настороженностью следил и Бушуев.
Егор поднялся, пошатываясь, прошел к своей койке, свалился на нее. Зашевелились остальные. Напряжение прошло, но настороженность и недоверие остались – косились на Бушуева, молчали.
Бушуев, присел на койку, отвалился на подушку, положив возле себя топор, не спеша вынул папиросы, закурил, откинув назад голову, стал пускать дым в потолок. Потянулись к своим койкам и остальные.
Открылась дверь, пригнув голову под притолоку, вошел Генка Шамаев, хмуро скользнул взглядом по койкам, споткнулся, поднял замок – большой, крепкий дверной замок, – бросил его в раскрытый, с разворошенным бельем чемодан Егора.
– Деньги-то хоть с полу приберите, – хмуро сказал он, стаскивая с плеч пиджак.
Деньги, вперемешку с рассыпанными картами, валялись возле печи. Никто не пошевелился, не стал их поднимать.
Лешка Малинкин последние два дня ходил очумелый – кучи денег, удачи, проигрыши, люди, стоящие за твоей спиной, жарко дышащие в затылок. Он смутно чувствовал: все, что происходит, – нехорошее, пугающее; рад бы отойти в сторону, но нет сил. И Саша не похвалит. Омут какой-то, нырнул – не выберешься. С замиранием сердца минутами думал: чем кончится? И вот хриплый крик Егора, короткая драка, Бушуев с топором в руках у своей койки…
Как и все, Лешка почувствовал ненависть к этому непонятному человеку. Он ждал, что Иван Ступнин, Егор Петухов – люди сильные, никогда ни о чем не говорившие со страхом – бросятся на Бушуева, скрутят его. И никто не бросился, все, как он, Лешка, стояли в растерянности. Страшен же, видать, этот человек со светлыми глазами на прищуре. Все скопом перед ним робеют.
Лешка с опаской подошел к своей койке, стоявшей впритык к койке, на которой, развалясь курил Бушуев, стал торопливо раздеваться. Забраться скорей с головой под одеяло, отвернуться от Бушуева, забыть о нем. Едва его голова коснулась подушки, как почувствовал – что-то твердое выпирает сквозь наволочку. Он полез рукой, но острый пристальный взгляд Бушуева заставил обернуться.
– Ты…– чуть слышно, сквозь стиснутые зубы, процедил Бушуев, – выйди на волю…
Лешка, не понимая, таращил на него глаза.
– На волю выйди, говорю. Словно бы по нужде… Меня дождись там… Ну!…
Бушуев небрежно отвернулся, пустил дым в потолок. Лешка все еще не понимал.
– Ну…– чуть слышно вытолкнул с дымом Бушуев.
И Лешка не посмел ослушаться. Влез в резиновые сапоги, придерживая руками подштанники, пошел к дверям. Никто не обратил на него внимания.
Из– за леса выползла почти полная луна. С черной реки лился ровный, равнодушный ко всякой человеческой суете шум воды. Лешка стал в тень под стену, поеживаясь в одном исподнем от ночного холода, сдерживая стук зубов, стал ждать, поминутно оглядываясь. Казалось, со стороны подозрительно следят чьи-то глаза. Вслушивался: не уловит ли в шуме воды приближающиеся шаги…
Ждать пришлось долго. Луна, ядреная, чуть сточенная с одного бока, освещала просторный двор, железную бочку посреди двора. В конторе теплилось окно. Там сидел Саша. Если сорваться сейчас да к нему: Бушуев, мол, нехорошее затевает?… Он-то не отступит…
Лешка топтался, поеживался и не решался сорваться с места.
Легко проскрипело крыльцо, в белой незаправленной рубахе, прижимая локтем топор, появился Бушуев. Свободной от топора рукой взял Лешку за грудь, притянул к себе, обдавая табачным перегаром, заговорил захлебывающимся шепотом:
– У тебя в подушке – десять косых… В субботу отнесешь к себе домой, в деревню. Припрячь понадежней, приду в гости. Скоро иль нет, но приду… Ты из Яремной, третья изба справа – все знаю. Ссучишься – живым не быть. А коль выгорит – две косых тебе на сладости. Понял, телок? Им и в голову не придет, что деньги-то у тебя. А меня пусть щупают.
Бушуев сплюнул сквозь щербатину.
– Иди!
Лешка выбивал дробь зубами.
– Отдал бы ты деньги, – попросил он. – Ребята-то шибко сердиты.
– Не учи, сопля.
– Тог… тогда сейчас уходи. Бери деньги и уходи.
– У-у, сука, зубами стучишь… Уходи? Без паспорта-то?… Мой паспорт Саша у себя держит… Проваливай, а то и на тебя станут косоротиться. Помни: чуть вякнешь – убью!
Лешка вернулся в обжитое тепло общежития. Кто-то из ребят уже безмятежно всхрапывал. Генка Шамаев курил, думал о чем-то. Деньги по-прежнему валялись на полу.
Егор Петухов, нераздетый, в сапогах, лежавший лицом вниз на своей койке, при шуме открывшейся двери вздрогнул, рывком поднял голову – взгляд дикий, веки красные, лицо опухшее.
