Неподалеку от крыльца лежало тело Бушуева в окровавленной рубахе. На крыльце сидел Дубинин; рядом с ним, прислонившись к столбу, стоял милиционер.
Дубинин сидел прямо, глядел в сторону, на шумящую воду Большой Головы, бережно придерживал на коленях больную руку. И Лешке он в эту минуту показался маленьким, одиноким. Саша Дубинин уже перестал быть хозяином, он сейчас такой же беспомощный, как и сам Лешка.
А хозяин участка – незнакомый человек: фуражка с лакированным козырьком, на груди светлые пуговицы, из-под лакированного козырька спокойно и холодно смотрят глаза. Он встретил пугающими словами, что надо говорить только правду, иначе «будете привлечены к ответственности», «статья…», «уголовный кодекс…» Что это за статья, что такое кодекс – Лешка не знал, но представлял: должно быть, страшные вещи. А ему хотелось, чтобы поняли, пожалели, простили…
Глядят пристально глаза из-под лакированного козырька фуражки. Нет, не поверит, нет, скажет – был заодно с Бушуевым! А Саша?… Вдруг да он тоже не поверит? Как доказать? Как открыть правду? Правду знал один лишь Бушуев. И Лешка впервые пожалел, что Бушуев мертв, что уже никто, даже этот человек с блестящими пуговицами, – никто, никто не заставит говорить, не вырвет из него правду.
Не поверит следователь… Не поверит Саша Дубинин… Не поверят ребята… На вопрос, не может ли он сказать, куда девал покойный Бушуев выигранные деньги, Лешка ответил:
– Не знаю.
Он снова прошел мимо Дубинина, мимо милиционера, мимо задравшего в небо подбородок Бушуева, прошел, не поднимая головы. Так же осторожно ступая, каждую секунду напряженно помня о деньгах, лежащих за голенищами сапог, направился не к общежитию, а к берегу реки. Шел и боялся оглянуться, ждал окрика: «Эй, ты! Куда?!» Но никто его не окликнул…
Один за другим проходят мимо товарищи – те, с кем жил рядом, те, для кого жил. Кинут жалобный, растерянный взгляд и поспешно опускают глаза. Один за другим – в контору и из конторы…
А за спиной – молчаливый милиционер, на земле – человек, которого ты убил своими руками.
Не виноват! Нельзя было поступить иначе. Чиста совесть! И когда глядел в сторону на ныряющие по Большой Голове бревна, на вздыбленный лесистый берег, на низкие покойные облака, верил – не виноват. Но глаза сами опускались к земле: восковая грудь, запрокинутая голова, окровавленные лохмотья рубашки, окостеневшая желтая рука на примятой траве…
Да, защищался, шел с ножом против топора, да, если б не убил, то сам валялся бы возле крыльца… Все так, но запрокинутая голова, бурые пятна крови на рубашке, судорожно сведенная кисть руки – нет прощения тому, кто приносит смерть.
Кипит Большая Голова, кидает бревна, сумрачные ели и сосны лезут по крутому берегу к небу, а небо низкое, покойное, обещающее короткий дождь. Бушуев никогда не увидит этого. Удар ножа – и мир исчез.
Удар ножа… Древняя, как сама жизнь, история – человек не поладил с человеком. И сто, и двести, и много тысяч лет назад такие вот Бушуевы подымали нож и топор на других, заставляли и на них подымать нож. Неужели это проклятие вечно, неужели от него нельзя избавиться?
Сутулится на крыльце Александр Дубинин, глядит на лесистые берега, на реку, на небо. Все знакомо, каждый день видел эту реку, и эти берега. Усеянная камнем, скудная земля, но из нее, из каждой щели прет жизнь. На притоптанной, жесткой, как железо, тропинке, нагло разбросал листья подорожник – вот как мы: живем, не тужим! А совсем рядом – бескровная, окостенелая сведенная рука…
Сидит Дубинин с окаменелым лицом. Проходят мимо него товарищи, опускают глаза.
Моторист Тихон, обычно перед каждой поездкой проклинавший свою судьбу, сейчас был бестолково суетлив и лишь подавленно вздыхал:
– Ах, боже мой… Мотор долго не заводился.
– Ах, боже мой, боже мой…
Наконец мотор застучал. Следователь, врачиха, Дубинин, милиционер полезли в лодку.
Сплавщики молчаливой толпой теснились на берегу. Дубинин кивнул им головой:
– Ничего, ребята. Уладится.
– Саша, – выступил вперед Генка Шамаев, – сказать хочу… Обожди, Тихон, не отчаливай… Мы землю пробьем, а докажем, что ты но виновен.
– Уладится.
– А то, что попрекал тогда… Помнишь, за Катю-то?… Напрасно… Утрясется эта заваруха – на свадьбе погуляем.
– Ну, ну, прости, коли так.
Оставляя над водой голубоватый дымок, лодка вырулила на середину реки, вот она заплясала на Большой Голове, то оседая на бурунах, то задирая вверх нос, прошла Малую, скрылась… Никто не обронил ни слова.
Молча, каждый глядя себе под ноги, потянулись в общежитие, молча разбрелись по своим койкам.
Не было только одного Егора. Он бродил по берегу в вечерних сумерках, отворачивал камни, заглядывал под кусты – все еще надеялся найти деньги.
Первым подал голос Генка:
– Проиграли в карты человека! И какого человека – Сашку!
– Ладно, не трави, без того тошно.
– Давайте, братцы, думать лучше, как бы выручить побыстрей.
– Деньги чертовы! Ежели б деньги нашлись, сразу б с него вину сняли.
– А может, соберем эти деньги, скажем – вот они, нашлись.
– Верно! Те-то были не меченые.
– Хитрость невелика – раскусят. Того хуже дело запутаем.
– Бросьте мудрить! Не с душой же Бушуева деньги улетели. Здесь! Камень по камню весь участок перекидаем, по бревнышку, по щепочке общежитие переберем – найдем!
И тут раздались сдавленные рыдания. Все подняли головы. Уткнувшись в подушку, плакал Лешка Малинкин.
Шумела Большая Голова за стеной. Откровенно, без стеснения рыдал Лешка. Все молчали, переглядывались. Только Иван Ступнин растерянно протянул:
– Пери-пе-тия…
1961
