Арвид Шернблум не знал, как ему быть.
А снег все падал, все падал…
Что ж, пора идти. Но сперва надо кой о чем переговорить с Маркелем.
Он вышел в коридор. Там было темно. Он включил свет. И в дальнем конце коридора увидел стройную даму и мальчишку-привратника, показывающего ей, как пройти в редакцию.
И тотчас он узнал Лидию. Она уже шла ему навстречу:
— Мне надо поместить объявление, но я не знаю, куда обратиться…
Арвид еще не совладал с волнением.
— Я могу проводить, — сказал он.
— Благодарю.
— Но отчего такая спешка? Отдел объявлений ведь еще не закрывается… Не хочешь ли… Не хочешь ли посидеть у меня?
Лидия помешкала с ответом.
— Если это удобно, — потом сказала она.
— Конечно, удобно, — сказал он. — Я пользуюсь комнатой Торстена Хедмана, когда его нет. А он ушел и вернется только после спектакля.
Он тихо затворил за собой дверь. Небо за окном уже густо синело. Снег все падал, все падал.
Оба молчали, слова казались лишними. Потом молчание стало их стеснять. И вдруг он поцеловал ее. Долго не могли они оторваться друг от друга.
Лицо ее было еще мокро от снега.
Потом он спохватился:
— Не хочешь ли снять пальто?
— А можно? Вдруг кто войдет — что о нас с тобой подумают?
Арвид повернул ключ в замке.
— О, — сказал он. — Не бойся. Никто не войдет. Опять оба умолкли.
— Здесь ты и работаешь? — наконец спросила она.
— В отсутствие господина Хедмана. Если же он у себя, я сижу в большой редакционной комнате и строчу вместе с шестью другими канцелярскими крысами.
Она сняла пальто и осталась в простом черном платье, и оно очень шло к ее светлым волосам.
— А вдруг… А вдруг ты понадобишься и станут колотить в дверь?
— Не бойся, Лидия. У нас в редакции мало к чему относятся с уважением, но уж, во всяком случае, не станут колотить в запертую дверь. А о каком это ты объявлении говорила?
— Я ищу места. Ах, какое придется. «Помогать по дому». Что у меня за таланты? Я только и умею, что работать по дому,
Опять оба умолкли, А снег все падал, все падал. И густела темнота. Зажегся первый фонарь и закинул в комнату сноп света.
— Скажи, — прервал молчание Арвид, — помнишь, осенью я видел тебя в Зоологическом саду? С тобой еще был немолодой господин…
— А… так это же доктор Рослин.
— Как — Маркус Рослин, историк и археолог?
— Ну да. Он старый папин друг.
Снова замолчали. А снег все падал, все падал.
— Знаешь, — сказала она. — Весь тот вечер мне так хотелось тебя видеть, так хотелось. И я пошла к тебе и позвонила в дверь, но никто мне не открыл.
— Последние слова она произнесла совсем шепотом, уткнувшись светловолосой головой ему в грудь. Он погладил эти волосы.
— Я был дома. Но ты ведь только раз позвонила. И я не знал, что это ты.
— Зачем же звониться дважды? Я тоже не стану ломиться в запертую дверь.
— О, Лидия…
Он взял в обе ладони ее лицо, поднял его и заглянул ей в глаза.
— Можно я тебя спрошу о чем-то?
— Да?..
— Только обещай, что не рассердишься.
— Да?..
— Ты… Ты «невинная девушка»?
— Конечно.
— Ты сердишься, что я такое спросил?
В глазах у нее стояли слезы, она улыбнулась.
— Нет.
Оба замолчали. Все гуще и гуще становилась темнота. И снег все падал, все падал. Они сидели рядом. Ее голова опять была у него на груди. И он бессмысленно твердил ей на ухо ее имя: Лидия, Лидия, Лидия…
Потом он снова взял в свои ладони ее лицо и глубоко заглянул ей в глаза.
— Ты будешь моим добрым гением, моим ангелом! Хочешь?
Она осторожно отвела его ладони от своего лица.
— Мало ли чего я хочу, — сказала она. — Разве мне решать? Знаешь, что я подумала, когда прочла тогда твое письмо? Я подумала — мне не для чего себя беречь…
— Отчего же ты так подумала?..
— Ах… и зачем ты спрашиваешь.
Густела темнота. И снег все падал, все падал.
— Лидия. Ты ведь сама понимаешь, что о женитьбе я могу думать лишь как о далеком будущем.
— Да.
— Но ты бы не согласилась на тайную любовь, девочка моя?
Глаза ее блестели в темноте — огромные и полные слез.
— Нет, — сказала она. — Ты бы стал тяготиться мной. Что угодно, только не это! Ты бы тяготился мной!
Белые хлопья танцевали, блестели в столбе света и падали, падали.
Оба опять умолкли.
— Скажи мне. Арвид, — вдруг попросила она, — что справедливо? И что несправедливо?
Он долго думал.
— Не знаю, — потом сказал он. — Сегодня мы тут переводили памфлет «Я обвиняю» — Золя. Сегодня же он выйдет экстренным выпуском. Так вот в этом случае мне понятно, что справедливо и что нет. Но я бы просто не знал, как быть, если б мне поручили объяснять, ну, скажем, школярам на уроке, что такое справедливость и что такое несправедливость вообще…
Она сидела, уткнувшись головой ему в грудь, и плакала, плакала. Она не слушала его. Она тряслась от плача. Потом вдруг высвободилась, встала и вытерла слезы.
Она стояла юная, тоненькая, и траур очень шел к ее светлым волосам.
— Я пойду, — сказала она.
Он тоже поднялся. И сказал после того, как с усилием оторвался от ее рта:
— Ты будешь моим добрым гением, я знаю.
Она надела капор и пальто. Они были совсем мокрые.
— Прощай, — сказала она.
— Свидимся ли?
— Не знаю…
Она взялась за дверную ручку, Арвид повернул ключ в замке.
— Не знаю, — сказала она.
И вдруг обвила руками его шею.
— Дай я скажу тебе что-то на ушко, — шепнула она. И сказала ему в самое ухо:
— Я бы хотела. Но я боюсь.
И, высвободившись, метнулась и коридор.
* * *
Однажды апрельским утром Арвид Шернблум получил письмо.
Он тотчас узнал почерк Лидии и нетерпеливо разорвал конверт. В конверте оказался лишь небольшой листок бумаги. С одной стороны она карандашом набросала пейзажик — осенняя равнина, голые ивы, отраженные тихой водой, темное небо, низкие тучи и стая перелетных птиц…
А на оборотной стороне листка, тоже карандашом, было написано:
Прочь сердце рвется, в даль, даль, даль…[11]
И больше ни слова.
Что она хотела сказать? Что-то важное. Но что? Догадаться он не мог, а листок сложил и спрятал в записную книжку.
* * *
В тот год в самом начале апреля выдались погожие, весенние дни. Чуть подальше, за городом, еще лежали осевшие, серые сугробы, еще была зима, жалкая, старая зима. Но в городе улицы свежо и чисто блестели на солнце, Норстрем сверкал, бурлил и бело пенился, а в Королевском саду предприимчивые итальянцы в потертых пальто торговали воздушными шарами, синими, красными, зелеными, и окончательно верилось, что не на шутку пришла весна.
Однажды около трех часов пополудни Арвид брел по аллее Королевского сада. И вдруг нос к носу столкнулся с Филипом Стилле. Завязался разговор, и они пошли рядом.
— Спасибо тебе за венок, — сказал Стилле. — Очень мило с твоей стороны.
— Ну что ты, какие пустяки…
— Ты все еще учительствуешь?
— Нет, бросил. Ты не слыхал? Я в «Национальбладет».
— Слыхал, но я думал… Что ж, может, такая карьера и лучше.
Они увидели поодаль двоих высокого роста стариков, все расступались, давая им дорогу, и мужчины снимали шляпы. То был король в сопровождении королевского лесничего.
Оба умолкли. Филип Стилле, как видно, принадлежал к числу тех, кто ощущает известную приподнятость духа вблизи королевской особы. Арвиду Шернблуму просто в эту минуту ничего не пришло на ум. Когда король проходил мимо, оба обнажили головы.
— Что пишет тебе твой брат? — спросил Шернблум.
— О, у него там превосходное место, в какой-то крупной фирме. Он вполне обеспечен. И впрочем, — добавил Филип, — отец оставил не такое уж плохое наследство. Он ничего не откладывал, это мы знали, и не делал долгов, это мы знали тоже. Но у него к тому же оказалось небольшое собрание «старых мастеров», по большей части, разумеется, сомнительных или негодных, они достались ему чуть не даром. И вот две вещи проданы за очень хорошую цену на Буковском аукционе. Да еще кое-какие безделки и украшения, всего на восемь тысяч крон. Не так уж много, особенно если делить на троих. Но мы с братом живем своим трудом. А Лидия обеспечена.
Они расстались на углу Арсенальной. Стилле надо было в сторону Эстермальма, Шернблум никуда не торопился, но сказал, что ему пора в газету.
«Лидия обеспечена».
И какая-то странная, какая-то загадочная была у него улыбка, когда он это говорил…
Колокол часовни святого Иакова колотился и звенел. Хоронили старого ростовщика.
На площади Святого Иакова ему пришлось пройти мимо троих «мужей совета», как называли бы их в прежние времена. То был премьер-министр с министром юстиции по правую руку и военным министром, иссохшим ветераном франко-прусской войны, по левую. Он не раз уже видел всех троих из ложи прессы в старой ратуше. Вспомнив сочные истории в духе Декамерона, ходившие о странно безобразном и немолодом министре юстиции, Арвид не смог подавить усмешку. А следом на почтительном расстоянии трусила какая-то странная личность в чуть не до земли длиннополом серо-линялом сюртуке…
