Они расстались на углу Арсенальной. Стилле надо было в сторону Эстермальма, Шернблум никуда не торопился, но сказал, что ему пора в газету.
«Лидия обеспечена».
И какая-то странная, какая-то загадочная была у него улыбка, когда он это говорил…
Колокол часовни святого Иакова колотился и звенел. Хоронили старого ростовщика.
На площади Святого Иакова ему пришлось пройти мимо троих «мужей совета», как называли бы их в прежние времена. То был премьер-министр с министром юстиции по правую руку и военным министром, иссохшим ветераном франко-прусской войны, по левую. Он не раз уже видел всех троих из ложи прессы в старой ратуше. Вспомнив сочные истории в духе Декамерона, ходившие о странно безобразном и немолодом министре юстиции, Арвид не смог подавить усмешку. А следом на почтительном расстоянии трусила какая-то странная личность в чуть не до земли длиннополом серо-линялом сюртуке…
На площади Густава Адольфа Шернблум мгновение помедлил перед витриной своей газеты, где выставлялись на обозрение последние телеграммы. Самая свежая гласила: «Папа предложил свое посредничество Испании и Соединенным Штатам». Он представил их себе с отчетливостью видения: отмеченный иронией и истонченный редким долголетием профиль Льва Тринадцатого, каким он запомнился ему по многим репродукциям со знаменитого портрета Ленбаха, и президент Мак-Кинли, говорящая машина, наемник денежных мешков, защитник всех тех, для кого война — средство множить капиталы. Боюсь, подумал он, что этим господам нелегко будет договориться… А где-то на заднем плане картины теснились бестолковые, полупомешанные испанские гранды и генералы, для которых «честь Испании», а в сущности, их собственная честь составляла все и застила прочие ценности мира… Нет, думал он, Льву Тринадцатому с ними со всеми не совладать…
Вдруг ему на плечо опустилась тяжелая рука,
— Добрый день, дружище!
Барон Фройтигер!
— Добрый день… Какими судьбами? Так ты в городе?
— Как видишь. Не хочешь ли составить мне компанию? Выпили бы по стаканчику вина, или абсента, или чего пожелаешь. Обедать еще рано… Пойдем к Рюдбергу.
Они поместились на диванчике «У Рюдберга» на площади Густава Адольфа и принялись разглядывать прохожих. На этом самом диванчике Арвид не раз сиживал минувшей зимой за стаканчиком портвейна и вглядывался в мельканье незнакомых, а иногда вдруг знакомых лиц за завесой снега или дождя. Впервые сидел он тут в яркий и погожий апрельский день.
— Абсенту? — спросил Фройтигер.
— Пожалуй.
На столе явился абсент.
Фройтигер в окно рассматривал площадь.
— Дагмар Рандель прошла, — пояснял он. — Прелестная девица, но не в меру кокетлива, пора замуж. Сейчас у нее флирт с лейтенантом Варбергом. О, а вон и Мэрта Брем. До чего мила! Но прижила ребенка от одного медика: некий Томас Вебер — ужасный, впрочем, болван.
Арвид слушал рассеянно. Что ему до этих имен, которые он слышит впервые! Иное дело в Карлстаде, там он знал наружность и репутацию всех лучших девушек на перечет — а здесь-то он ни с одной не знаком!
— Ты, верно, забыл, что я сельский житель?
— Полно! Скоро заделаешься столичной штучкой, — отвечал на это Фройтигер.
— Кто это там? Не Снойльский? — спросил Шернблум.
Он узнал скальда по портретам.
— Он, кто же еще… О, сейчас ты услышишь дивную историю. Тебе не рассказывали? Ибсену несколько недель назад сколько-то там стукнуло — семьдесят, не то восемьдесят, — словом, не знаю. И он совершил так сказать «крестный путь» по братским странам: сперва в Копенгаген, где ему пожаловали крест Даннеброга, встретили факельным шествием, речами и пирами и напоили допьяна, а потом в Стокгольм, где ему тоже пожаловали крест — на сей раз орден «Полярной звезды», встретили пышным театральным действом, речами и пирами и напоили допьяна. И вот как-то утром приходит к нему в Гранд-отель Снойльский. Тот сидит у стола, а на столе разложены ордена со всеми причиндалами. И вот сидит он и смотрит на ордена своим суровым, мрачным взором.
«Милый Генрик Ибсен, — говорит Снойльский, — из поэтов Севера тебе больше всех досталось чести». — «Полагаю, что так», — отвечает Ибсен. «Кроме разве Эленшлегера», — добавляет тут Снойльский.
Ибсен супит брови. Тут Снойльский видит среди прочих крест Святого Улафа.
«О, — замечает Снойльский. — Святого-то Улафа у Эленшлегера наверняка не было». — «Полагаю, что так».
— История прелестная, — отозвался Шернблум. — Но, видно, прошла не одного передатчика, прежде чем дойти до тебя. Ну и ты передатчик не из самых худших. Твое здоровье!
— Так, по-твоему, я лгу?
— Разумеется, нет. Ты никогда не лжешь; я знаю. Но не позволишь ли мне попытаться восстановить эпизод, как он, по всем вероятиям, происходил?
— Сделай одолжение!
Подошел мальчик-газетчик, и Фройтигер купил у него «Афтонпостен».
— Так слушай же. Снойльский входит. Согласно твоей версии, Ибсен остается за столом и разглядывает ордена. Но это попросту ненатурально: все в один голос твердят об изысканной вежливости и церемонности старика, даже когда он пьян — а тут он не мог быть особенно пьян. Так нелюбезно обойтись со Снойльским, которого он знает с незапамятных времен, еще по Риму? Невероятно. Конечно же, он встал, пошел ему навстречу и сказал «добрый день» или еще что-нибудь такое. Ордена лежат на столе, возможно, случайно, возможно, их собрались складывать в саквояж. Снойльский хватается за них, просто чтоб приступить к беседе, говорит легко, полушутя, Ибсен отвечает свое «полагаю, что так», очень возможно, тоже легко, полушутя, но тяжеловесность натуры производит тяжеловесность остроты…
— О, черт! — воскликнул Фройтигер, проглядывавший тем временем «Афтонпостен».
— Что такое? — спросил Шернблум.
— Гляди!
И он протянул ему газету и ткнул пальцем в объявление о помолвке.
И Арвид прочел:
«МАРКУС РОСЛИН И ЛИДИЯ СТИЛЛЕ».
— Ну, что скажешь? — крикнул Фройтигер. — Девчонка знает, что делает, Маркус Рослин — это по меньшей мере шестьсот тысяч…
Арвид молчал. Он благодарен был Фройтигеру за его болтливость. Она давала ему возможность не отвечать. Он боялся, что голос выдаст его.
— Ты только подумай, Арвид! Она единственная девушка на свете, которую я любил, — любил всем сердцем, можешь ты это понять, Арвид! Через две недели, после того как умер старик Стилле, я написал ей. Я к ней посватался. По всем правилам. И назвал ей в письме точную сумму своего состояния: чуть поболее двухсот тысяч. Ответ не заставил себя ждать, он кончался словами «глубоко почитающая вас…» О прочем ты легко можешь догадаться. Ну, я, разумеется, решил, что чересчур стар для нее, — мне как-никак сорок шесть, ей девятнадцать, — и мог только восхищаться стойкостью, с какой она отклонила возможность безбедного будущего. Но Рослину-то за пятьдесят. Значит, не в возрасте тут дело. Не в возрасте!
— Милый Фройтигер, — сказал Арвид, и будто издали услышал собственный голос, — неужто ты всерьез полагаешь, что все решила разница в состоянии. Конечно, без денег не проживешь. Но немногим больше, немногим меньше — неужто она так расчетлива…
Фройтигер провел ладонью по глазам.
— Нет. Конечно, она не так расчетлива. Просто Рослин показался ей сноснее меня… И к тому же она, очень возможно, немного раньше окажется вдовой, — будем надеяться, она быстро с ним разделается, он на ладан дышит, бедняга… О браке по любви с ее стороны тут речи быть не может… Пообедаем вместе? Наедимся и упьемся до полусмерти!
— Благодарю, но я не смогу. Мне к пяти надо быть в газете, — ответил Арвид.
Ему хотелось побыть одному.
В это время в редакции ему делать было нечего. Но он все же туда отправился.
Прошел одну комнату, другую. Везде было пусто.
Он постоял у окна в кабинете Торстена Хедмана. Было душно. Он распахнул окно.
Где-то на ближнем дворе ныла шарманка. Он вслушался: модная песенка.
И она — его любимая, она — та, что целовала его в сиреневой беседке, она — она…
«Прочь сердце рвется, в даль, даль, даль…»
Так вот что это значило: свадебное путешествие на Ривьеру, в Италию, а то в Египет… Слова звенели в ушах, мучили:
«Прочь сердце рвется, в даль, даль, даль…»
Взгляд его упал на диван. Там они сидели — в тот самый последний раз. А в дверях, уже уходя, она вдруг сказала: «Я бы хотела! Но я боюсь!»
Потом он вспомнил, что ему думалось тогда, когда она сказала ему: «Я буду ждать». Ему неприятно было, что она так сказала!
Вот ты и получил, чего добивался. Никто тебя не ждет. Никто!
Он вскрикнул, как от резкой боли, и плашмя бросился на диван.
II
Судьбу не выбирают. Равно как не выбирают жену, или любовницу, или детей. Они даются человеку, они у него есть, и, случается, он теряет их. Но их не выбирают!
