назначению.
— Впервые вижу, господин начальник, что со своими деньгами человек не волен поступать, как хочет.
— Закон есть закон. Монеты чеканят для людей, а не для рыб, господин Пурошюс.
— Тогда простите. Я зажгу свет и сосчитаю их перед лицом своей жены, госпожи Виктории и уважаемой полиции, чтобы они не потерялись в вашем кармане.
— Напрасные усилия, господин Пурошюс.
— Отнюдь нет, господин Заранка. Ваш братец, светлой памяти господин Юлийонас еще при жизни учил меня не доверять людям даже в форме.
— Можете сосчитать. Но ваш сыночек может проснуться. Будет нелегко распрощаться.
— Не волнуйтесь. Он уже не маленький. Он все понимает и отличает виноватых от правых, полицию от разбойников. Пускай хоть раз увидит своего отца счастливым и богатым.
— Finita la comedia [28], господин Пурошюс!
— Кому комедия, а кому трагедия. Как выразился бы... Кто моему сыночку сегодня утром свежей рыбки из реки Вижинты принесет, вы подумали, господин начальник?
— Оставьте ему те пять литов, которыми я наградил отца за хорошую работу.
— Премного благодарен.
— Это я благодарен. Чертовски интересно жить, господин Пурошюс. Я уже не жалею, что послушался посмертных советов своего братца и добровольно явился в эту проклятую глушь.
— Не взобравшись на кобылу, не говорите гоп, господин начальник.
— Зря рта не разевай.
— Мой рот, мне разевать. Не ваша забота, откровенно говоря. Лучше свои зубы берегите.
Пурошюс добился своей цели. Флорийонас подскочил к нему и ударил по лицу. Пурошюс нарочно грохнулся навзничь и все серебро рассыпал по полу, лишь три монетки зажав в кулаке... Их и швырнул украдкой в кровать Виктории, когда, вскочив на ноги, принялся поносить Флорийонаса... Все же хоть кое-что для Габриса...
Увели Пурошюса из дому уже на рассвете, сделав в его избенке основательный обыск и, конечно, не обнаружив ничего ценного, кроме этого серебра. Золото Блажиса было под окном, под кленом. Пурошюс откопает. его, когда домой вернется... Вот и вышел Пурошюс из дому в отличном расположении духа. Даже подпрыгивая после того, как поцеловал спящего Габриса в лобик и громко сказал:
— Жди отца, сыночек. Отец — не врун. Вернется через день-другой. Виктория, лечи его насморк. Береги пуще собственного глаза единственного сыночка Тамошюса Пурошюса. Ты как ни крути, а сестричка ему нужна. Только из моей плоти и крови. Виктория, наберись терпения. Подожди. Не путайся с блудной полицией. Помни, кого господь хочет покарать, того служить в полицию посылает. Это последние дурни. Не дай боже с дурнем детей заводить, как говорит Розалия, баба Умника Йонаса. Аминь.
Увезли Пурошюса спозаранку в Утяну вместе с Гиршем и Алексюсом. На двух санях. Сам Флорийонас, Микас с Фрикасом да Анастазас. Перед корчмой Пурошюс снял шапку перед босой публикой и запел:
Прощай, отчизна,
Дороже жизни!
Вечером другого дня кто-то снова выстрелил в окно господина Заранки. Когда тот в одной сорочке выбежал на двор, прогремел второй выстрел...
Заранка рухнул, а стрелявший, швырнув винтовку у хлева полиции, помчался по сугробам. Тогда «застреленный» вскочил и в одной сорочке, босиком догнал стрелявшего. Это был Кратулисов Зигмас.
— Где другие винтовки шаулисов? — спросил его Анастазас на допросе.
— В окне Медвежьей топи. Когда вернусь из тюрьмы, покажу в котором.
— Почему ты ни разу в меня не стрелял?
— Пули пожалел.
Пожалел и Флорийонас сына добровольца Кратулиса. Не позволил Анастазасу избивать его. Увезли Зигмаса на следующее утро в исправительную колонию в Калнабержис Микас и Фрикас. А Напалис долго плакал, обняв свою галку да воробьев, что его полиция вместе не взяла, что побоялась революции в этом Калнабержисе. Напалис точно знал, но никому не говорил, что Зигмас собирается стать справедливым разбойником и что в свой отряд принял бы и его, и Андрюса, и Виргуте, и всех детей босяков. В страшном гневе прибежал Напалис к школе и запел, глядя на полицейский участок, старую песню отчима Горбунка Анупраса Кулешюса:
На барах будем пахать,
На барынях боронить.
А барышням придется
Лошадь за узду водить!
Вскоре по этой песне Андрюс Валюнас нарисовал картину, на которой жеребцами да кобылами были Чернюс с Чернене, Бакшис с Антосе, Заранка с Крауялисом и Анастазас вислоухий, вроде осла, а пахарями — Напалис с Зигмасом да Алексюс с Гиршем. В одном углу картины сидел и лизал лапу кот, похожий на Рокаса. В другом — ворон Пурошюс клевал падаль. В третьем — фельдшер Аукштуолис — длинноногий аист стучал клювом в гнезде ястреба, над ним на ветке — кукушка с лицом Фатимы куковала, предвещая весну, а в четвертом углу сидел на пне Горбунок, похожий только на себя, и играл на гармонике, а из его глаз голубые слезы капали и голубыми фиалками всходили. Виргуте назвала эту картину «Весна».
Когда викарий увидел эту картину на уроке закона божьего, тут же конфисковал ее, побежал к Чернюсам, вызвал Заранку, а затем велел привести самого автора. Поскольку Андрюс Валюнас оправдываться не стал, Заранка засунул его голову себе между ног и лупил при всех собственным ремнем, пока штаны у него самого не стали спадать. Волей-неволей пришлось Андрюсу вспомнить годы детства, сад Крауялиса, зачарованную королевну Еву, похожую на алый цветочек, и блестящие сапоги господина Мешкяле — смахивающие на двух черных псов... После этой экзекуции Чернюс велел ему уходить домой и завтра же привести в школу мать или вообще не возвращаться.
Валюнене с сыном не пришла. Вот и весь сказ о знаменитом кукучяйском Пятрасе Блинде, как выразился господин Флорийонас Заранка.
Но нашему сказу нужен веселый эпилог. Мы не можем кончить его унылым рождественским постом. Ах, господи, что творилось бы в сей юдоли плачевной, не будь смеха человеческого? Как жить пришлось бы, если сказать словами Йонаса Кулешюса.
Вот чем кончился рождественский пост. Беды и несчастья кукучяйских босяков так потрясли Розалию, что у нее стало пропадать молоко. А тут еще целый месяц ни весточки от Рокаса. Решила Розалия своего Каститиса отлучить от груди. Сунула ему в ротик холщовую тряпицу
