с жеваным черным хлебом. Захныкал Каститис. Дома, конечно, неспокойно. Виргуте учиться не может. Нервной стала после несчастий брата Зигмаса и Андрюса Валюнаса. Йонас «радию» слушать не может. Плач Каститиса глушит в его наушниках московскую волну... Раздраженный какой-то стал. Хоть за голову хватайся и убегай из дому. А куда убежишь, кому пожалуешься, если у всех своих бед по горло. Ведь Кратулису, Кулешюсам, Тарулене, Стасе или Валюнене, пожалуй, еще хуже. Стыдно себя с ними и сравнивать. Так что Розалия молча воззвала к богу, и господь услышал ее молитву. В сочельник Виргуте принесла с почты письмо и вслух прочитала всем троим Чюжасам: «Поздравляю вас со святым рождеством. Мама, ты больше за меня не переживай и не молись. Я жив, здоров и сыт. Помогла мне одна барышня, которая живет совсем недалеко от Отрых ворот. Возле базара. Полька, католичка и уже по-литовски кумекает. Скоро сможем договориться без помощи пальцев. Малость меня старше. Зову ее Ядзя. Она очень красивая и добрая, продает булочки на железнодорожном вокзале. Через нее и я получил там хорошую службу. Работаю носильщиком. Она работает только днем, а я — и днем и ночью. Но работа приятная. Ношу на груди блестящую медаль, как Нерон настоятеля Бакшиса. Мой начальник очень добрый и очень толстый, как наш Гужас. Скучаю по кукучяйцам. Жду поездов и вашего письма. Целую тебя, мама, и всех босяков. Рокас Чюжас». Только адрес не написал. Забыл, поросенок. Облилась Розалия слезами радости, расцеловала Виргуте, Каститиса и даже Йонаса. Отошли нервы Розалии. Груди набухли молоком. Ах, господи, хоть возьми да опять этого Каститиса корми.
Скрепя сердце пришлось Розалии отцеживать этот белесый нектар, чтобы не захотелось снова дать грудь Каститису, отчего его голубые глазки могли бы сделаться злыми. На всю жизнь.
Всю ночь Розалии снились райские сны, она целовала и ласкала маленьких ангелочков, а проснувшись ранним рождественским утром, оставила Виргуте с Йонасом да верещащим Каститисом и убежала на заутреню поблагодарить господа за новость. Взобралась на хоры к певчим Кряуняле, чтобы оказаться поближе к богу, чтоб ее благодарственная молитва первой донеслась до его слуха. Но когда увидела Тарулене, которая, почернев от горя, надувала мехи органа, когда заметила внизу Кулешюсову Марцеле на коленях у исповедальни, а рядом с ней — Пурошене с белобрысым Габрисом... Будто тисками сжало сердце Розалии. Не из сочувствия. Нет. Расхотелось Розалии благодарить небеса. Ах, господи всемогущий, почему ты пускаешь в мир столько бед, которые слабого человека давят и к земле клонят? За что столько костелов во всем мире для тебя выстроили? Зачем столько ртов о твоей помощи взывают? За что тебе, голопузому, сегодня кукучяйский орган гремит во все свои трубы а хористки Кряуняле от полного сердца ревут:
Трубы, громко гремите!
Господа бога хвалите!
За что? Что ты сделал хорошего, явившись на свет? Чему научил человечество, если в твоем собственном сердце нет сочувствия к страдальцам?
Может, и хорошо поступает Веруте Валюнене, которая сегодня не пришла в костел с Андрюсом... И Стасе Летулиса со своим Пятрюкасом... Может, и правильно докторок Аукштуолис поговаривал, что бог — всего лишь кнут ксендзов да господ, чтобы простых людей держать в узде послушания и страха.
Ярость уже вскипала в груди Розалии, встала она было, чтобы убежать домой, но взгляд задел за графскую скамью, и она, оторопев от удивления, забыла про небо и землю, про бога и черта... Господи, там же стояла на коленях графиня Мартина, как непорочно зачатая дева в белой шапочке, спустившаяся с небес, пахнущая крылом ангельским да кадилом, с личиком белоснежным, взгляд своих влажных глазищ направившая на алтарь, где ее отец и крестный таял в экстазе молитвы... Кажется, зажмурься вместе с ним на минутку, забудь эти полтора десятка лет и, повернувшись с „dominus vobiscum“ к его плоти и крови, опять увидишь графиню Ядвигу, его любовь, его ненависть, его счастье. Господи, как быстро течет время, как неумолимо быстро! Не потому ли голос Бакшиса этим рождественским утром блаженно жалобен?.. Не потому ли он столько сил набрался, что все три службы хочет один отправить? Не уступает святого места перед алтарем викарию Жиндулису, у которого все еще, говорят, мочевой пузырь не в порядке, и он должен поминутно бегать по малой нужде... А может, и есть господь, раз этот молодой патаскун в сутане наказан, а старый многострадальный настоятель Бакшис торжествует, растоптав с помощью небес своих смертельных врагов: господина Мешкяле уже черви в земле грызут, пепел пани Милды ветром носит (Розалия поддерживает мнение баб, что Шмигельская с ума спятила, сама на сеновале повесилась, но перед этим из мести подожгла урожай ромашки своего любовника Мешкяле и помещичье сено)...
Все кукучяйские бабы смотрели на Мартину. Костел полон блаженства! Господи, кто же там ближе всех к графской скамье стоит, будто красный петух? Дух захватило у Розалии. Господин Флорийонас! Заранка! В форме. Точь-в-точь, как господин Мешкяле много лет назад... В рождество... когда он, проклятущий, графиню Ядвигу от настоятеля забрал и больше не отдал, пока не погубил, пока молодую да зеленую в могилу не отправил...
Вспомнила Розалия прошлогоднее представление, когда Анастазас-палач вышел на сцену, а узница-Мартина, сложив ручонки на груди, прошептала: «Господи, не завидуй моему счастью». И беспокойство хлынуло в ее сердце. Хоть обратись пташкой, полети к графской скамье и прощебечи этой баловнице: «Не оборачивайся на этого полицейского петуха. Смотри на алтарь, как смотрела», а потом вспорхни на алтарь и ласково прочирикай приходскому пастырю: «Бакшис, не моргай, а то свою дочку прозеваешь. Увози ты ее подальше из Кукучяй и из Пашвяндре. В Вильнюс. К Острым воротам! Пускай там молится, живет, учится и суженого находит... Ну, скажем, хотя бы сына Умника Йонаса Рокаса, которого она первым на вокзале встретит...»
Заколотилось у Розалии сердце, хлынула кровь по жилам, обжег щеки огонь, разлилось по всему телу блаженство, потому что в своем воображении она уже видела Рокаса со сверкающей медалью на груди и Бакшисову Мартину в подвенечном платье. Под руку... Но уже не в Вильнюсе. На Кукучяйской железнодорожной станции, с поезда сходят... Раскраснелись, счастливы, на руках золотые колечки, головы вместе, как у голубков... И услышала шепот завистливых баб: «Вот счастье подвалило...» — «Вот парочка — как лось и косуля!» — «Два сапога пара!» А тут и свадебные ворота дорогу перегородили. Горбунок со своими
