представить себе — Урмет, идущий в ЦК по такому вопросу! Постыдно и, главное, — абсолютно против его убеждений! Как может жена требовать от мужа такое?
— Ты все еще меня не поняла.
— Если у тебя не хватает смелости заступиться за него, тогда пойду я...
— Тут дело не в смелости, а в убеждениях. Открыть Пальтсеру дорогу в университет, а оттуда в какое-нибудь научно-исследовательское учреждение было бы огромной ошибкой. Трудно даже предусмотреть заранее, какой ущерб может нам нанести подобная личность в каком-нибудь важном деле. Он не наш человек. Как же я могу, вопреки своим убеждениям, отстаивать его? Я никогда не был идейной проституткой и не собираюсь ею становиться, даже по твоему желанию. Неужели ты серьезно хочешь, чтобы я стал негодяем, для которого нет ничего святого, который из-за какого-то знакомства, из-за каких-то прежних связей опускается до беспринципности?
Ирена вышла в переднюю и быстро надела шубу.
— Куда ты? — Урмет подошел к двери.
— На улицу.
— Уже десять часов. Я пойду с тобой.
— Я не хочу, чтобы ты шел.
Телефон в комнате настойчиво прозвенел несколько раз. Междугородная. Очевидно, старики, они обычно звонят в такое время.
— Подожди минутку!
Ирена не стала ждать. Она заперла своим ключом дверь снаружи, словно в квартире никого не осталось.
Айта была еще в том же платье. Она чувствовала, что Ирена придет. Та, не снимая шубы и шапки, присела у письменного стола, заваленного стопками тетрадей и книгами, взяла развернутый номер газеты «Сирп я вазар», будто собираясь читать. Но тут же оказалось, что у нее совсем другие намерения.
— Я бы выпила какой-нибудь дряни, от которой можно опьянеть.
Айта села на широкий диван, дотронулась рукой до колена Ирены и, как бы взывая к здравому смыслу, сказала:
— Разве это поможет?
— Конечно, тут ничто не поможет. Не хочу идти домой.
— Оставайся здесь. Мы вполне поместимся.
— Ох, все это настолько... У меня и ночной рубашки нет с собой…
— Я дам тебе одну из своих.
Ирена посмотрела на сидящую против нее рослую, пышную девушку, открытое лицо которой выражало искреннюю готовность помочь, и грустно улыбнулась, Затем обе рассмеялись, одна — мягко, сердечно, другая — нервно. Разница в размерах ночной рубашки развеселила их лишь на минуту. Потом Ирена поднесла к глазам платок.
— Не надо плакать, Ирена. Ты должна быть выше этого.
— Ах, ну ее к черту, эту жизнь! Одно несчастье за другим!
— Ну, будь умницей. Сними шубу и расскажи. Что еще у тебя?
— Я уже второй месяц... ну... Сама захотела. Последний рентген показал, что бояться больше нечего. Из диспансера вернулась с такой песней в душе, и...
Она не хотела вызывать в памяти ту ночь, когда постоянная докучная осмотрительность и мысли о здоровье вдруг сменились бесстыдной, чувственной свободой. И эти ночи повторялись, повторялись, все больше наполняясь свободой, о которой сейчас противно и стыдно думать. Айта, наверное, ничего не знает об этих вещах, и будет лучше, если и не узнает, ведь на земле ничто не вечно.
Не постучавшись, в комнату вплыла обтянутая темно-коричневым шерстяным платьем огромная туша; белая шаль спускалась с ее плеч, как снежная лавина, в толстых розовых пальцах были зажаты очки.
— Айта, ты еще «Сирп я вазар»... — начала она грубым голосом, но тут же испуганно сменила его на поразительно тоненький. — Ой, у тебя гостья!
Как будто она, сидя в соседней комнате с вязаньем, не навострила уши, когда позвонили у двери и затем вошли из передней в комнату племянницы!
— Ирена останется у нас ночевать. К ее мужу пришли гости, которых она терпеть не может, — не моргнув глазом соврала Айта.
— Ну конечно, пожалуйста, — любезно согласилась посвященная в тайну. Но оказалось, что, удовлетворив свое любопытство, она вовсе не собирается покидать комнату.
Молодежи полезно послушать, как иногда развлекался ее покойный муж, мастер с «Униона». Уж тогда он являлся с целой компанией, ясное дело, неожиданно, все на взводе. Ах ты, боже мой! Муж требует на закуску то одно, то другое, что и в прежнее-то время в магазинах не всегда бывало. Однажды в компании оказался даже один из конторских служащих, такой толстенький, с таким, знаете, интеллигентным лицом, семейный человек, ясное дело. Ну, пристроился рядом с хозяйкой и — можете себе представить! — под столом поднял ей рукой юбку выше колен и давай гладить, давай гладить. Ой, пришлось в тот вечер потерпеть, но уж потом муженьку было прямо заявлено, чтобы подобных компаний в дом больше не водил. На один раз помогло, не больше.
Айта начала деловито стелить постель, а любительница путешествий в страну воспоминаний отправилась наконец в свою комнату.
Ирену вдруг охватили сомнения. Первая ссора — и сразу такая отчаянная выходка. Наверно, семейные ссоры должны начинаться умеренно, чтобы обе стороны получали нужную предварительную тренировку для более серьезных взрывов и приучались переносить их последствия.
Даже Айте поведение Ирены могло показаться безрассудным, ведь в этой истории подруга все-таки была сторонним наблюдателем. Что же случилось? — мог бы спросить наблюдатель. Жена пригласила гостя, а муж вышвырнул его вон. Что же тогда делать женам, на которых мужья бросаются с кулаками, ставят синяки под глаза и избивают до бесчувствия? Они, значит, должны таких мужей травить и вешать в самых людных местах для острастки другим? Но разве женщины, которых бьют, поступают так? Даже если предположить, что закон, не вмешивающийся в семейные дрязги, оказался бы более последовательным и не осуждал женщин за такое решительное сведение счетов, даже и тогда едва ли какой-нибудь герой кулачной расправы был бы покаран домашним судом. Ведь женщин били всегда. Начиная от каменного века и до атомного женщины терпели колотушки, так что получилась лишь одна бесконечно длинная эпоха избиения женщин. На фоне столь неизменной ситуации поведение Ирены Урмет — просто истерика избалованной жены. Но ведь тот, кого балуют, в этом не виноват. Если жизнь дарит женщине мужа вместе с взаимной любовью, то пусть судьба позже не требует обратно часть подарка. Известно, что в таком случае делает избалованная обладательница этих даров. В первом порыве разочарования она хватает свое сокровище и с гордым отчаянием швыряет его в лицо судьбе. Пусть берет все! Лишь позже приходит сожаление, чувство пустоты и сознание, как тяжело жить без того, что вначале казалось незаслуженно дарованным
