писем, которые они написали друг другу». За это открытие он был награжден несколькими поцелуями и длинным выговором. Ведь, в конце концов, это он виноват, что число прожитых вместе дней так невелико...
Айта спала на спине, подняв колени и похрапывая. Наверное, уже далеко заполночь. Мучительно хотелось выйти в уборную. Но как только Ирена начала тихонько отодвигать одеяло, в соседней комнате заскрипели пружины матраца и послышался долгий, основательный зевок. Подождать, пока там снова отойдут ко сну?
Трамвай?!
Ирена нащупала на тумбочке спички. Было уже четыре часа. На улице метель. Наверное, чистят трамвайные пути. Часа через два пойдут первые трамваи и автобусы. В семь часов зазвонит будильник. Айте нужно в школу к восьми. У Эйно работа начинается в девять. Только тогда одна по-ребячьи глупенькая женщина прокрадется домой — глаза красные, на душе скверно, планов в голове никаких. Что же будет дальше? Ведь Эйно никуда не пойдет заступаться за Пальтсера. Против своих убеждений он ничего не предпримет. Следовательно, надо попробовать переубедить его, а не убегать из дому и не доставлять подруге напрасное беспокойство.
Поспать, хотя бы часа два! Сейчас не время копаться в прошлом и строить планы на будущее. В таком состоянии не составишь разумных планов. Спать! Но сон не приходит по приказу. Надо было вечером принять снотворное. Дома она сейчас уже крепко спала бы. А здесь это невозможно.
И все-таки Ирена успела увидеть кошмарный сон. Будто она в Артеке. Ребята вернулись с уборки хлеба. Но все это происходит не в замке Мцыри, где они жили в первую военную осень, а в Сталинграде, в том огромном школьном здании. Сквозь безграничную усталость донесся до ее слуха знакомый сигнал воздушной тревоги. Она не смогла стать в строй в коридоре вместе с остальными, потому что на тумбочке рядом с кроватью не оказалось пионерского галстука, а без галстуков они никогда не ходили в убежище. Страх отстать от других был тем сильнее, что ей необходимо было успеть, когда колонна начнет спускаться с лестницы, сбегать в дальний конец коридора, в уборную. Трубач ворвался в класс, там не было уже ни одной девочки, кроме Ирены. Все собрались в коридоре, только она одна сидела на краю постели и отчаянно шарила под подушкой, хотя и знала, что ее галстука там нет. У фанфары был не звук трубы, а какое-то проникающее до мозга костей дребезжание...
Айта смеялась, потягиваясь:
— Слушай, ты, слуга народа, проснись хоть раз в жизни вместе с хозяевами земли.
Часы показывали семь. Ирена вскочила на ноги. Быстро, суетливо начала одеваться.
— У тебя времени по меньшей мере до девяти. Я сейчас поставлю кофе.
— Спасибо, некогда. Я тороплюсь домой.
— На душе неспокойно?
— Что поделаешь. Уж такие мы есть.
Айта больше не поддразнивала подругу. Пусть и свободная, и незамужняя, она все же была в достаточной степени женщиной, чтобы почувствовать правду в замечании подруги: «Уж такие мы есть».
Эйно дома не оказалось. На столе на самом видном месте лежала записка, написанная знакомым угловатым почерком:
«Где же ты пропадаешь так долго? Уже четверть двенадцатого, я не могу дольше ждать, потому что пришла машина. Звонила мама. У старика очень плохо с сердцем. Может быть, это конец. Через час буду в Вана-Сиркла. Если ты хочешь хотя бы немного поберечь меня, закажи разговор на час ночи. Матери я на всякий случай скажу, что ты в Тарту: ведь ты в своей обиде можешь и не позвонить, а у меня сейчас нет никакой охоты сообщать другим о нашей глупой ссоре. Но если можешь, обязательно позвони. Скажи хоть одно-единственное слово, главное, чтобы я знал, где ты».
Срочный разговор дали сразу. Голос свекрови в трубке звучал спокойнее, чем можно было ожидать. Старика положили в больницу, положение как будто не такое опасное. Эйно ждал звонка всю ночь и заснул только под утро. Тут же свекровь добавила, что Эйно услышал разговор и сейчас подойдет к телефону.
— Значит, с отцом не так серьезно? — спросила Ирена, ответив на радостное приветствие мужа.
— У него очень сильные боли, но врачи говорят, что опасности нет. Все-таки я останусь здесь до завтра.
Затем тон его стал более деловитым. Он просил позвонить главному редактору издательства, чтобы тот отложил совещание комиссии, затем в Совет Министров какому-то Рингсоо и сообщить, что Урмет не сможет отослать проект, и еще секретарю ЦК комсомола, у которого после четырех часов должно состояться срочное совещание.
— Но если ты не можешь, я сам позвоню отсюда.
— Зачем? Мне же проще. Между прочим, я только что пришла домой. Ночевала у Айты.
Телефон молчал две-три секунды.
— И как же будет дальше?
— Не знаю. Надо поговорить, потому что... Видишь ли, я уважаю убеждения других, но ведь есть различные убеждения. Твои убеждения слишком прямолинейны, и мне кажется, что так ты можешь дойти и до антигуманности. По крайней мере, в данном конкретном случае, твое поведение наносит ущерб обществу. Едва ли тебе удастся доказать обратное.
Снова тихое гудение телефона, и затем:
— Давай поговорим об этом позже и основательно, ладно?
— Иначе и немыслимо. Кто из врачей лечит отца? Старый Трейман, да?
— Нет, наш новый терапевт, доктор Рандла, ты должна ее помнить — та чернявая девочка из пятого класса прогимназии, что играла на аккордеоне.
Ирена помнила. Сирье — низенькая, кругленькая, смуглолицая, с иссиня-черными волосами. Ее считали способной музыкантшей. Оказывается, она стала врачом.
— Она и теперь играет на аккордеоне?
— Не знаю. Спрошу, когда пойду в больницу.
— Зачем? Я просто так...
После телефонного разговора Ирена долго сидела у стола. В усталой голове больно отдавались удары пульса. Предстоял бесплодный день, как у пьяницы, который пил всю ночь напролет.
Вамбо Пальтсер и представить себе не мог, какой разлад он невольно внес в семью Урмет. Провожая Айту до ее дома, он на сетования девушки смеясь ответил, что никакой ужасно конфузной истории не случилось, была только основательная стычка, которую совсем не обязательно помнить никому, кроме него самого. Да и он постарается не забывать ее только как поучительный опыт, который в дальнейшем поможет ему избегать неосторожного возобновления прежних знакомств. Тогда Айта с неожиданной для самой себя смелостью
