Бутылку любит
И свой стакан,
Гулять он может
И бос и пьян!
Неужто и монахи так обнищали, как лесорубы, что должны босиком топать по белу свету?
По правде сказать, детей тут же разочаровала коричневая личность, которую вычихнул вместе с огромным клубом пара поезд. Не то мужик, не то баба. На голове — капюшон. Только кончик носа торчит. Длинного-предлинного носа. А главное — обут! В замечательные сандалии. Дай боже каждому такие... Кобылы настоятеля при виде гостя захрапели и едва не понесли со страху.
Скромничая и боясь повредить своей духовной миссии, монах капуцин отказался садиться в сани. Окруженный богомолками, он пустился к городку пешком. Дети бежали впереди, а батрак настоятеля Адольфас, не смея обгонять святого гостя, шествовал рядом с нарядными санями, крепко натянув вожжи.
На первом же пригорке капуцин остановился и, бормоча что-то, поднял руку. С головы соскользнул капюшон, и ветер вдруг взметнул огромную бороду. Черную-пречерную, как соболья шкура. Господи, какая это была бородища! Раз увидев, жив будешь, не забудешь. Андрюсу показалось, что только из-за этой бородищи, из-за ее сказочного величия, богомолки дружно рухнули на колени и отчаянно закрестились...
На следующее утро Валюнене одела сына и потащила в костел. Народу — не протолкнуться. Ксендзов — что ворон. Полные исповедальни. Полные алтари. Женщины бормочут молитвы, мужчины сдерживают кашель, и взгляды всех устремлены на дверь ризницы... Когда же появится святой? Андрюс, вытянув шею, тоже смотрит вверх, но ничего не видит. Он как на дне колодца.
Наконец-то! По костелу прокатывается шорох и шелест. Людская стена начинает расступаться, и Андрюс видит, как по проходу мчится рысцой монах. Втянув голову в плечи, спрятав руки в широких рукавах рясы, он взбегает по ступенькам амвона и на минуту исчезает. Костел затих. Андрюсу кажется, что все ждут чуда. Все. Не только он. Даже часы, которые, лязгнув ржавым нутром, принялись отбивать время.
— Иисусе! — внезапно взвизгнула женщина, и весь костел замер.
Над амвоном медленно поднимался человеческий череп. Соскользнувший рукав рясы обнажил заросшую черной шерстью руку капуцина. Казалось, что над амвоном встает из могилы покойник. С длинной землистой шеей.
На скамье графов раздался грохот.
— Барышня из Пашвяндре!
— Мартина.
— Господи, в обморок грохнулась...
— Андрюс, закрой глаза, — прошептала Веруте Валюнене и попыталась прикрыть глаза сына ладонью. Но Андрюс оттолкнул руку матери. Он хотел увидеть чернобородого, который наконец появился во весь рост и, все еще держа в руке череп, возопил:
— О, презренные черви земные, вот ваша последняя ухмылка! Еще минута, другая, и не потребны вам будут солнце, цветущие сады, звездные ночи!..
— У-гу-гу! — навзрыд запричитали хористки органиста Кряуняле.
Андрюс больше не слышал, что говорил монах. Ему становилось все страшнее, а чернобородый капуцин повышал свой мощный голос, перекрикивая всхлипывания и гул толпы. Дрожь трясла Андрюса так, что мать закутала его в платок, но он не сводил глаз с монаха, который вопил до тех пор, пока весь костел не рухнул на колени. Тогда только монах повернулся к главному алтарю и, протянув к нему руки, принялся молиться...
Луч солнца, скользнув сквозь цветные витражи окна, упал на амвон, и борода капуцина стала похожа на павлиний хвост. Она горела, переливаясь то голубым, то лиловым, и рассыпала ослепительные искры. Чем дальше, тем назойливее лезла в голову Андрюса мысль, что на амвон прокрался не святой, а самый могущественный колдун из маминых сказок. Синяя борода. Если это не так, то почему весь костел — старики и дети, бабы и мужики — стоят на коленях и после каждого вопля Синей бороды бьют себя в грудь и умоляют:
— Смилуйся над нами!
И Андрюс умолял, вопил вместе со всеми. Из последних сил старался, потому что его тело уже превратилось в ледяную сосульку. Безмолвствовал только череп. Он преспокойно глядел с амвона на макушки коленопреклоненных и ухмылялся...
Наутро слух о чудотворце с тянул в Кукучяй несметные полчища паломников. Съехался народ даже из окрестных приходов — из Сугинчяй, Салдутишкиса, Таурагнай. Одних влекло сюда любопытство, других — вера, третьих — беды. Говорят, что безбожников из Буйтунай и Прусокишкяй их бабы, сговорившись, силой пригнали, будто лисицы стаю гусаков. Как бы там ни было, но кукучяйский костел оказался тесен, чтобы уместить всех — молодых-зеленых да старых-трухлявых. Пришлось открыть настежь главную дверь костела, как на престольном празднике святого Иоанна. Хорошо, что воздух волшебным образом потеплел, и люди, одетые в тулупы да сермяги, потели в три ручья.
Ксендзы попробовали было собирать жертвоприношения, но в костеле была такая давка, что волей-неволей им пришлось вернуться в ризницу и держать совет, как быть дальше, потому что рукава стихарей отрывают, а центы куда-то пропадают. Ни спину разогнуть, ни вдохнуть. Решено было жертвоприношения собирать на дворе, после проповеди монаха, когда люди повалят из костела с размягченными душами и мозгами. Может, поэтому на сей раз Синяя борода, пробравшись к амвону лишь с помощью церковного старосты Чижюса, был особенно суров и беспощаден ко всем, что «пекутся о своем брюхе и забыли отдать дань церкви, молитву господу богу и желают ломаным центом непосильное бремя своих грехов искупить».
— Нет, нет, нет! — кричал, позеленев даже, монах. — Бога вы не надуете!
Под конец проповеди монах так разошелся да так размахался, что низвергнул череп с амвона. Хорошо еще, что богобоязненные двойняшки Розочки поймали его на лету и вернули монаху, когда тот после проповеди застрял в толчее и вместо того, чтобы пробраться к алтарю, угодил в главную дверь.
Ну и бросились же наперегонки босяки поглядеть, как выглядит вблизи этот синебородый монах. Но Синяя борода втянул голову в капюшон и живо затрусил по двору. Чуть было не юркнул в дом настоятеля, но у малой калитки путь ему преградил сапожник Горбунок. А рядом с Горбунком оба его крестника — Зигмас и Напалис.
— Погоди, остановись! Не горит же, — сказал Горбунок монаху.
— Кто будешь?
— Кто буду — в руке держишь, кто есть — сам видишь.
— Чего хочешь?
Блеснули глаза Горбунка, и он торжественно начал:
Ах, босая ты нога,
Синяя ты борода,
Чтоб сгорел ты со стыда!
