повертел ручку между пальцев.
— Ах, вот какое дело... Тогда понятно.
Пальтсер проглотил последний кусок, отодвинул тарелку и, ища в кармане пачку сигарет, спросил с улыбкой:
— Не подходит?
— Жаль, но действительно не подходит. Чего там скрывать. Ну, извините, что побеспокоил, однако... ни вам, ни мне незачем тратить время попусту.
— Похоже, разговор следовало начинать с конца.
— Действительно, — жалковато улыбнулся корреспондент, — вы бы избежали допроса.
— А вы сберегли бы свое время.
— И то верно. Ну, да что там. Ничего не поделаешь. — Он проворно поднялся и надел шапку набекрень. — Счастливо!
— Всего доброго.
Сооружение этого хваленого аппарата сам Пальтсер считал пустячным занятием, развлечением между делом. И все же сейчас те месяцы вспоминались как напряженные и интересные: работа, которая требует умственных усилий, для мыслящей головы так же необходима, как глоток воды для жаждущего.
В такие дни не звучит в памяти мотив разбитой жизни. А это придает уверенность и в том, что «развалившаяся жизнь» в действительности выглядит совсем по-другому. Вчера вечером, когда Урмет своим низким голосом словно выплюнул ему в лицо слова о его развалившейся жизни, в Пальтсере вспыхнуло чувство собственного достоинства, иногда защищающее душу так же, как скафандр защищает тело от облучения. Отсутствие диплома не мешало жадно набираться знаний в различных областях его специальности: учась в университете и работая в лаборатории, Вамбо из-за недостатка времени просто не мог все охватить. Студенты и даже преподаватели считали его необыкновенно талантливым математиком, но сам Пальтсер думал, что именно в математике он слабее всего и мечтал о свободном времени, когда можно было бы целиком посвятить себя чистой теории. А получилось так, что вовсе и не потребовалось отвоевывать время для математики, — оно было предоставлено ему против его воли. Человек, которому хотя бы иногда дают возможность сделать нечто полезное и который совершенствуется в какой-либо полезной области, не должен ощущать приторный привкус неудавшейся жизни. О том, что жизнь пошла прахом, можно говорить лишь в конце ее. Примерно так он думал тогда, вернувшись от Урметов в общежитие, лежа под одеялом и шевеля пальцами ног, чтобы скорее согреться.
Но резкая перемена тона незнакомого журналиста и его торопливое прощание почему-то подействовали на Пальтсера совсем иначе, чем вчерашняя стычка. Ему вдруг стало жаль себя. Совершенно бесполезное и довольно-таки убогое чувство, побочный продукт неудавшейся жизни, что ли? И появляется оно уже во второй раз после исключения из университета. В первый раз — в тот вечер, когда, не встретившись с Марет, он бродил по Тоомемяги и вдруг заторопился — жарить ребятам картошку. «И о чем он еще умудряется думать!» — сказал тогда маленький, круглый Просс таким понимающим тоном, что у Пальтсера чуть ли не слезы навернулись на глаза. А теперь этот журналист. Убежал как от чумного! Даже не потрудился из вежливости хоть немножко смягчить впечатление, надавил как пальцем в глаз: «Могли бы сразу сказать». Со стороны практической он прав. Но тогда все можно бы устроить гораздо проще. Соответствующий опознавательный знак, что ли? Черт, какое дурацкое положение!
Резким движением руки Пальтсер подозвал официантку, расплатился и быстро зашагал обратно на завод.
Если человек только недавно погрузился в тяжелый сон, он не проснется от того, что тихо откроется и закроется дверь или кто-то осторожно пройдет по паркету в домашних туфлях. Еще меньше, казалось бы, может разбудить спящего то, что около него кто-то неподвижно сидит в мягком кресле. И все-таки Ирена, вздрогнув, проснулась. Увидела сидящего мужа, поднялась, села на край кушетки и, не снимая с колен одеяла, стала искать ногами домашние туфли.
— Я ждала тебя утром и удрала с работы. Как отец?
— Может быть, выживет. Главное — первая неделя. Но он спокойный больной.
— У тебя голос немного хриплый. Ты простыл.
— Кажется. Немного.
— Я приготовлю горячее молоко с медом.
— Не хочу. И так пройдет.
— Ты ел?
— Да.
— Какой диагноз?
— Инфаркт.
— Ему бы следовало теперь уйти на пенсию.
— И я так думаю. Правда, ему нелегко решиться, но что поделаешь. Рано или поздно все мы приходим к этому.
— Вообще старики могли бы перебраться к нам. Я говорю это не из-за нашего будущего малыша. Я и сама как-нибудь справлюсь. Но в городе отец, пожалуй, найдет себе больше занятий, да и чего скрывать — твоя мама могла бы мне очень помочь, особенно после того, как...
— Именно об этом я и думал, когда уезжал. Совместное житье имеет свои минусы, но, с другой стороны, и у нас, и у них было бы меньше забот.
Тема была исчерпана, и в комнате воцарилась неловкая тишина. Оба молчали, выжидая, кто первый решится заговорить о том главном, что все равно невозможно обойти. Эйно прервал молчание:
— Ну, Ирис, говори, я слушаю.
Ирена сбросила туфли и забралась в угол кушетки, прикрыв ноги одеялом, словно озябла:
— Моя ночевка у Айты, конечно, глупость, каприз избалованной женщины. Но дело не в этом...
— А в моих антигуманных убеждениях. Объясни, пожалуйста, в чем собственно моя антигуманность?
Ирена молчала долго. Не потому, что не знала, о чем говорить, — просто не могла определить, в какой мере высказаться для начала.
— Тебя не трогают страдания человека, — выпалила она наконец, словно подводя итог. — По-моему, именно это ужасно. Как можно так относиться к людям? Подумай, если у тебя отнять любимую работу? Что бы ты тогда пережил? А Пальтсер — человек призвания. Те, кто не дают ему работать по его способностям, объективно наносят вред государству, обществу, людям. По сути дела это вредительство.
— Пальтсер воевал против нас в фашистской армии.
— Он пошел туда не добровольно.
— Этого еще не хватало. Он должен был добровольно перейти на нашу сторону. Да что там говорить. Посмотрим, что он делает теперь. Меня до глубины души оскорбило его так называемое объяснение — почему он остался здесь. Змеиная хитрость! Именно такими речами завоевывают мягкие сердца. Меня на эту удочку не поймаешь. Или ты считаешь, что я должен был сесть с этим типом за стол, откупорить бутылочку и пуститься в воспоминания! Нет, милая девочка, между мной и Пальтсером прошла огненная линия, спалившая все воспоминания. На этом пепелище остался
