лишь обугленный пень, и имя ему — предательство.
— Ты очень небрежно бросаешься словами. Предатель — это что-то отвратительное, что-то низкое. А разве ты не видел, какие у Пальтсера глаза? Человек с такими глазами не может сделать ничего гадкого, ничего подлого.
— Этот парень с красивыми глазами не пошел с нами, а сознательно остался ждать врага. Ты же слышала, как он оправдывал свое предательство.
— Если бы тебя выслали в сорок первом, я едва ли сохранила бы убеждения, которые имела. И у меня тоже была бы теперь совсем другая биография. Я очень хорошо представляю себе, что переживал в те дни Вамбо. Ему тогда только исполнилось семнадцать лет. Первая большая любовь. Подумай, какой страшный удар он перенес перед самым началом войны. И он все-таки моложе тебя на два года, это тоже кое-что значит.
И опять в комнате воцарилась полная тишина, даже слышался за окном звон капели. Таяло. Теплый западный ветер как будто хотел еще до весны освободить землю от снежного покрова и даже, может быть, приманить из дальних стран первых ранних птиц.
— Далеко же ты зашла, — заговорил вдруг Эйно Урмет совсем другим, ледяным тоном. — Ты вообще-то думаешь, что говоришь? Если продолжать логически, ты должна оправдывать и всех других, с кем произошло нечто подобное.
— Не знаю, оправдание это или нет, но я просто понимаю Пальтсера.
— Понимание такого рода и есть оправдание.
— Пусть оправдание. Пусть. Во всяком случае, это человечно.
— А знаешь ли ты, что здесь потом творили эти люди, которых «можно по-человечески понять»?
— Тут творилось бы в десять раз меньше, если бы мы не трогали женщин и детей.
— Может быть, ты считаешь ошибкой ликвидацию гнезд классового врага? Ликвидация кулачества — ошибка? Может быть, партия тут ошиблась?
— Партия?
— А кто же руководил действиями, о которых идет речь? По-твоему выходит, что партия допустила ошибку.
— Почему ты говоришь о партии в целом? И вообще, если бы этот вопрос было предоставлено решать народным массам, он наверняка был бы решен иначе.
— Ты имеешь в виду референдум?
— Хотя бы референдум.
Эйно Урмет подавил злую усмешку и вздохнул.
— Опрос — изгонять врага или нет? Тогда бы многие из них долго ждали ареста! Нет, детка. Ни одно правительство не решало вопрос объявления войны путем референдума — это невозможно.
— Мы же не говорим сейчас о войне.
— Именно о войне и говорим. Насильственная высылка классово враждебных элементов — это была воина, классовая борьба, боевая акция, одна из наступательных операций, которая, однако, с точки зрения общей стратегии нашей системы имела оборонительный характер.
Спустя некоторое время Ирена произнесла чуть слышно:
— Не все такие умные, как ты.
— Со временем поумнеют. Разъясним.
— Кому? Где? Факты официально не разъясняются, а ведь они запали в души нашего поколения, как.. как...
— Запали. Должны были запасть. Неужели ты действительно думаешь, будто я родился для того, чтобы насильственно выселять людей или задним числом защищать этот акт? Разве мне не нравится быть хорошим человеком среди других хороших? Ой, Ирис, еще как нравится! Беда лишь в том, что еще не время выпускать из рук оружие. До тех пор, пока хотя бы один убийца свободно разгуливает...
— Вамбо — не убийца.
— Он был на стороне убийц.
— Но не добровольно.
— Я не знаю, что он там делал.
— Значит, надо сначала точно установить, виноват ли он в чем-нибудь определенном, тогда и наказывать, если преступление действительно совершено.
— Его не наказывали. Просто не на всякой работе желательно его видеть. Ему даже оставлено довольно широкое поле деятельности. Ты мучаешь себя совершенно напрасно и попадаешь со своими размышлениями в весьма сомнительную трясину. Знаешь, есть люди, которым надо просто-напросто поддать ногой, видишь, вот так.
Стройная тренированная нога уверенно описала в воздухе плавную дугу. В этот момент преподаватель техники удара почувствовал, как опущенная голова под его дружеской ладонью чуть поднялась и замерла.
— Ах, просто ногой?
Эйно Урмет снял руку с головы Ирены и сунул в карман брюк, где нервно зашуршал спичечным коробком. Не следовало демонстрировать удар ногой. У слишком чувствительных людей не хватает терпения все трезво взвесить, они порой делают свои выводы из прямо-таки ничтожных мелочей. Вот и теперь:
— А скажи, пожалуйста, товарищ Урмет, что будет, если я сейчас тебе поддам ногой?
В невинно шутливых словах звучала странная интонация, заставлявшая быть крайне осторожным.
— За что?
Ирена откинула одеяло с колен и спустила ноги на пол. Казалось, она раздумывает, как бы точнее ударить. Заметив, что ноги жены в тонюсеньких капроновых чулках касаются холодного пола, Урмет опустился рядом и попытался сунуть ее ступни в мягкие домашние туфли с войлочными подошвами. Еще недавно это даже нравилось Ирене и иногда превращалось в баловство, в игру, при которой надетые на ноги шлепанцы снова и снова соскальзывали на пол.
Но сейчас она отодвинулась от мужа и торопливо сама сунула ноги в туфли. Ирена не могла отделаться от чувства, будто случилось нечто непоправимое. Боль потери засела в душе, как тупая игла.
— Ирис, Ирис, ты не высыпаешься как следует, верно? Уже вторую ночь. И работа твоя, конечно же, не готова. А теперь вот изливаешь свое плохое настроение куда придется. Поверь, ты несправедлива ко мне. Нельзя же быть добрым ко всем людям.
— Нельзя.
— Ты признаешь это на словах, но в действительности надо эту закономерность применять и конкретно. В чем я виноват? Знаешь, что я тебе скажу?
— Ну?
Эйно Урмет невольно весь напрягся. Известие о смерти, которое сейчас, словно глыба, должно было обрушиться здесь, в комнате, откатилось обратно в сознание одного лишь человека. Урмету снова показалось невозможным использовать эту страшную весть в качестве иллюстрации к своим доводам. Пусть лучше жена ударит его ногой. Завтра или еще лучше — послезавтра, когда Ирена будет в другом настроении, когда она... привыкнет видеть мужа в новом свете. Безусловно, в их жизнь вошел этот новый аспект, он хотя и неприятен, но правилен, и с ним Ирене придется свыкнуться.
— Ты собирался мне что-то сказать.
— Да. Наш
