спор сегодня останется бесплодным. Наши позиции, к сожалению, не сближаются. Не будет ли вернее предоставить времени сказать свое слово?
— Очевидно, так это и будет.
Ирена в упор посмотрела на мужа, хотела что-то в заключение сказать, но вместо этого сделала неожиданное открытие:
— Эйно, у тебя глаза не такие, как раньше.
— Какие же они теперь?
— Не знаю. Их покрыла какая-то пелена. Раньше этого не было. Или я не замечала. Что это? Самоуспокоенность? Жестокость?
— А на глазах Пальтсера нет такой пелены?
— Нет. Он не может ударить другого ногой.
Лицо Урмета пошло темно-красными пятнами, низкий голос зазвучал особенно сдержанно.
— Стоит ли преувеличивать значение отдельных выходок. Нога — ногой. Это формальность. Какие же неожиданные открытия ты так настойчиво пытаешься сделать из этого в отношении меня? Ты же отлично знаешь, как я отношусь к людям враждебным или чуждым нашей идеологии. Разве не это отношение было одной из важных причин нашего с тобой сближения? Никакая просьба, никакое принуждение не заставит меня иначе относиться к нашим врагам. И я поражен, очень неприятно поражен тем, что ты, воспитанница комсомола, участница великой борьбы, морально поддерживаешь совершенно чуждого нам человека. Тебя приводит в умиление видимая чистота его глаз, ты даже не замечаешь, как попадаешь в трясину. Ты уже ставишь под сомнение политику нашей партии, которая руководствовалась и будет руководствоваться логикой классовой борьбы. Хорошенькое дело! У одного выслали невесту. У второго — друга. У третьего — просто доброго знакомого. И мы должны им сочувствовать, должны сбрасывать со счетов их враждебные акты, поскольку они, подумать только, бедняжки, очень обиделись на нас. Выходит, мы и права не имели обезвредить врага, вовремя разгромить его политические силы, его банды, организованные для кровавых преступлений!? Выходит, мы должны были, как парижские коммунары, ждать до той поры, пока белый террор не покажет, на что он способен. Нет, Ирис, история — не чтиво. История — наука, и если мы не умеем делать верные выводы из кровавого опыта наших отцов, нечего и браться за управление государством. Никто и не дал бы нам этого права. Слушай, я ведь своими глазами видел, что они творили в начале войны в тех местах, где им удавалось временно закрепиться. Я не говорю о погибших во время перестрелок. Ты сказала — женщины и дети. А подумай — что они тут делали с женщинами и детьми. Я видел девушку, секретаря волисполкома, которую забили до смерти цепью от велосипеда. И у них еще хватило времени самым гнусным образом указать на ту часть ее тела, которая якобы принадлежала парторгу. И кто знает... кто знает, что сделали тут с твоим отцом.
— Мой отец жив. Почему ты вдруг заговорил о моем отце? Он, конечно, бежал за границу. Иначе были бы данные в ЗАГСе. Или ты что-нибудь о нем знаешь?
— Успокойся, дорогая, успокойся!
— Почему ты мне это говоришь? Нельзя же наконец так пугать. Разве отец не мог бежать от немцев за море? Многие бежали. И сколько без вести пропавших объявилось теперь вновь. Эйно, ты говоришь вещи, которые звучат логично, но я не пойму, кого ты стараешься убедить? Разве я мещанка, которая прячет голову, стараясь не видеть суровости классовой борьбы? Нет. Ведь в конце концов я понимаю, что нужно и чего не нужно. Вопрос в чем-то другом.
— В чем же?
— В виновности человека, которую надо сначала точно установить, прежде чем его... Да, и во-вторых... Подожди, я сейчас сформулирую.... Подожди, сейчас скажу... Да, воспитание жестокости. Что же это! Восемь лет минуло после войны. А сколько еще духа жестокости, ненависти, мести. Меня это ужасно гнетет. Я не понимаю, зачем это нужно. И ты тоже стал жестче. И у тебя это не от войны. Не случалось ли тебе на работе в последнее время выносить решения более жестокие, чем ты считал необходимым? Не приходится ли тебе быть с людьми строже, чем ты сам того желаешь? И, конечно же, ты ищешь в прошлом именно те примеры, которые оправдывают твои нынешние действия. У меня такое чувство, будто ты предпочел бы гибель моего отца от рук врагов, чтобы даже такой ценой перетянуть меня на сторону своей правды.
— Ирис, не теряй контроля над собой!
— И что это у тебя за особая правда? — продолжала жена, в пылу спора не обратив внимания на реплику мужа. — Какая правда может заключаться в воспитании ненависти и злобы? Каким народным массам это требуется? Народу нужен хлеб, нужна одежда, нужно искусство. Каждый человек, который умеет что-нибудь делать, полезен, и надо его использовать. А ненависть? Если потребуется, если придет беда, ненависть родится за час, за одну минуту. Зачем нужны эти беспрерывно гудящие печи, в которых выпекают ненависть? Ах, давай лучше помолчим, я устала, а ты ничего не можешь мн объяснить. Весь наш спор бесполезен.
— Не совсем. По крайней мере для меня. Я, может быть, еще вовремя узнал, на какую шаткую базу опирается понятие моей жены об обществе. К сожалению, я должен спешить на работу. У нас в четыре партсобрание. — Он посмотрел на часы. — Хотя меня и считают в отъезде... Нет, я все-таки пойду.
Торопливо натягивая тяжелое темно-синее пальто, он еще раз подошел к двери комнаты. Ирена только теперь заметила, как холодно поблескивают серые глаза мужа на раскрасневшемся лице.
— И еще одно, Ирена, чтобы я не забыл сказать! Я все-таки не позволю тебе окончательно погрязнуть в трясине. Не могу этого допустить. Надеюсь, вечером ты не изумишь меня новыми открытиями в науке об обществе. Поверь, достаточно и того, что ты уже открыла.
Он стремительно вышел. Было слышно, как лестница скрипит под его быстрыми шагами.
Ирена не могла оставаться одна. Все предметы в этой большой, хорошо обставленной комнате словно просили ее уйти.
Айта не знала, где живет Пальтсер. Если б она могла предвидеть, что подруге так срочно понадобится его адрес, она бы спросила вчера, когда они с Вамбо прощались. Но ведь можно справиться в городском адресном бюро.
— Почему ты должна повидаться с ним именно сегодня? — удивилась Айта, глубоко затаив ревнивое чувство.
— Уж я такая. Мне перед ним ужасно неудобно. Это ощущение не проходит, а усиливается.
— Ты ни в чем не виновата.
— Айта, какие
