туда-сюда. Напильник, само собой, движется под действием собственного могучего веса, но оттого-то и силу надо прикладывать немалую, чтобы поддерживать постоянное его скольжение. Такое выравнивание рельсов проводится время от времени на старых путях, где в местах рельсовых соединений происходит расстыковка.
При этой работе до предела выкладываются все до единого суставы и мускулы, и оба живых мотора сей простой машины по сравнению с металлической ее частью находятся в невыгодном положении, поскольку двигательная сила убывает, а груз остается все тот же; глядишь, рельс и на миллиметр не стерся, а каждая жилка, как говорят о том сами рабочие, так и требует: «Хватит!» И это «хватит» — приказ до того беспрекословный, что его не отменит никакой другой, будь он даже начертан на небесах.
Особенно тяжело приходится новичкам — не легче, чем галерникам, и когда вечером Завазел со своим постояльцем уселись к плетеной миске с горкой картошек, не елось им, и не потому, что сыты были. Оба, дивясь, признались, что из-за болей под лопатками не могут и пальцем шевельнуть, и пришлось им ждать, пока Мариша не почистит картохи, ну, а макать их в масло они уже кое-как приспособились.
Она сама вызвалась и, право слово, услуживала с материнской заботой. Особенно прочувствовал это Коштял, было отчего засовеститься солодовнику, шутя ворочавшему в бродильне пудами. Каждое едва уловимое прикосновение ее ладони, мимолетно отдыхавшей на его руке, ощущалось им с учетверенной силой и трогало в душе струну, о которой он и не подозревал. Коштял, понятно, по сю пору вовсе не вел жизнь святого Алоиса, разве что перед покаянием, но присутствие рядом этой пышной женщины с девичьей головкой, маленькими ручками и ножками и юной статью отзывалось в нем чем-то совсем уж нежданным и негаданным.
Будь он, конечно, лирическим поэтом, яснее ясного понял бы, что это за чувство, но и без того отчетливо ощущал теперь стыд за прежние свои любовные делишки и, кажется, все бы отдал, лишь бы ничего такого и в помине не было.
Видать, на первых порах жена приятеля в его понимании была на положении святой, но вряд ли он обозначал это как-то для себя; зато все жилки в нем явственно дрожали, словно телеграфные провода на ветру, хотя сам он был совершенно далек от мыслей и тем паче от желаний, которые прежде возбуждала в нем любая, мало-мальски стоящая того женщина.
Каждому мужчине хотя бы раз в жизни встречается женщина, перед которой он говорит себе: «На колени, братец!» Коштялу ничего подобного в голову не приходило, но все же эта красивая и притом чересчур уж горлопанистая зеленщица казалась ему таким совершенным олицетворением женственности, что он почитал уже за счастье дышать с ней одним воздухом, напоенным запахом сельдерея, петрушки и особенно последних яблок, с весны увядающих кучей в подвале. А может, дело тут было и в умении Завазеловой властвовать, за что товарки по рынку дразнили ее Марией Терезией.
И вот, не успел он оглянуться, как стал для нее не только подданным, но и прямо-таки батраком. Поначалу Коштял чувствовал себя обязанным помогать по дому, в подвале и, конечно же, на огороде. С молчаливой готовностью откликнулся он на ее немую просьбу, и сам хорошо понимая, что нельзя же и вправду за «какую-то тридцатку» кормить такого детину, как он; зато с тем большим правом мог теперь поглубже зачерпывать из общей миски.
И он так старался, что когда прошли две недели испытательного срока, Завазелка ничем не выказала своего несогласия оставить все как было. Скорее у него могли найтись на то причины, ему ведь доставалось больше, чем собственному ее мужу, от этого законченного лодыря не было никакого проку, один только вред — к последнему Завазелка причисляла и помятую траву под сливами у забора, где тот любил поваляться, вернувшись со службы. Со временем оба привыкли к своей каторжной работе, но Коштял, хоть и приходил такой же разбитый, как и Завазел, вечером брался за лейку и кропил ею до тех пор, пока не слышал от Завазелки: «Ну, хватит ужо!», а когда она говорила: «Э‑э, нет! Сюда надоти ишо ведерок шесть, не мене!» — он приносил десяток. Не то что попервоначалу, когда он старался поскорей отделаться; теперь она сама, наломавшись вместе с ним как следует, окликала его: «Может, будет ужо, Коштял?»
И хотя тот видел, что к его положению ломовой лошади привык даже и Завазел, которому была от этого прямая выгода, взбунтоваться ему и в голову не приходило. Мариша ведь тянула лямку с ним наравне, хотя тоже возвращалась из города еле живая, а потом... а потом не было для Коштяла большей услады, чем видеть, как ее молочно-белая кожа в мгновенье ока, стоит ей только склониться над грядкой, заливается густым румянцем — и наоборот, бледнеет, когда, разогнувшись, она бранит Завазела, храпящего на весь сад: «Нет, вы слышите его, лежебока етакого?» И кожа ее, над которой и солнце было не властно, снова светилась молочной белизной. И как же красили ее смоляные волосы, брови и усики! Влажные мелкие пряди ее волос, вьюнками цеплявшиеся за стянутый на затылке девичий узел, вызывали в нем даже какое-то щемящее чувство, долго поначалу непонятное, пока он наконец не решил для себя: он жалеет, что Завазелова жена принадлежит не ему.
Но пришла минута, когда сожаление это разгорелось пожаром, превратилось в желание обладать ею во что бы то ни стало.
Такую перемену в образе мыслей Коштяла, которому Завазелка казалась прежде просто неприкосновенной, вызвал случай, можно сказать, мелкий, а может, и серьезный, но по своей нечаянности прямо-таки роковой.
В одно раннее утро — не было, верно, еще и пяти — очищал Коштял подвал от последних, крепко налипших следов зимних припасов и, видать, не сразу услышал, что Мариша уже какое-то время разыскивает его; трубный ее голос разносился по саду: «Ко-штял!»
Он как раз хотел откликнуться, но тут свет в подвале померк: Завазелка присела враскорячку прямо напротив оконца!
Не надо бы этому случиться, и кабы не случилось, оба жили бы и посейчас, Завазел и Коштял...
— Вы здесе, Коштял, али нет? — крикнула она вниз. И тут разглядела в темноте его лицо, выступившую на нем смертельную бледность и испугалась ровно призрака. Не ожидала она увидеть его так близко у окошка. Молниеносно опустилась на колени, да поздно...
Ярость вырвалась из нее пронзительным, аж подскакивающим на высоких нотах ревом:
