Когда обоз добрался до Калифорнии и распался, отец отправился в Сан-Франциско.
Он не искал ни золота, ни земли, он искал что-нибудь, с чего можно было бы начать дело. И он нашёл то, что искал, в Сан-Франциско. В сентябре 1862 годаотец устроился счетоводом в фирму "Фуллер и Хитер", ввозившую краску, лак и стекло, и торговавшую ими. К тому времени, когда он женился и на свет появился я, он продолжал ещё там работать. Но вскоре после этого ему предложили четверть паяв магазине филиала фирмы, который открывался в Сакраменто. Отец переехал туда, и именно там началась моя сознательная жизнь.
О жизни в Сан-Франциско в моей памяти не осталось ничего. Мои первые воспоминания относятся к Сакраменто, к тем домам, в которых мы жили. О первом из них, что на 2-й улице, у меня в памяти осталось лишь несколько эпизодов. Но вполне возможно, что, хотя бы частью они возникали позже из семейных рассказов о том времени. И всё же я помню фигуру матери с лицом, закрытым руками, и несколько взволнованных человек, толпящихся вокруг неё. Кто-то попал ей снежком в глаз. В этой части Калифорнии снег выпадает редко, пожалуй, раз в четыре-пять лет, и поэтому снегопад вызывал бурный восторг у этих людей, приехавших с востока, и они с радостью выбегали из дома, чтобы побаловаться снегом. Всё это, разумеется, я узнал гораздо позже. Но то, что мне вспоминается сейчас и, должно быть, хоть частью я воспринял тогда - это мать, попавшая в беду. А основанием к уверенности, что я сам всё это видел, является то, что лишь в этом эпизоде я помню её красивой и очень молодой. Во всех остальных воспоминаниях она уже гораздо старше и уже не девушка, и не женщина, а просто моя мама, не меняющаяся, неизменная моя мама, такая же неотъемлемая часть моего существа, как и моя рука.
Мне кажется, я вижу, как будто бы из окна, в безопасности и не чувствуя страха, дикого длиннорогого быка с накинутым на шею лассо, которого трое всадников-ковбоев повалили наземь и удерживали до тех пор, пока не привязали к дереву. Никто, кроме меня, не помнит этой сцены, но вполне возможно, что всё это так и было. Сакраменто был оживлённым центром окружавших его рудников и ранчо.
Расположенный у слияния рек Сакраменто и Америкэн-ривер, город был средоточием жизни, торговли и пороков большой долины, где выращивали пшеницу и занимались скотоводством; к нему тяготели золотые прииски на склонах гор; он был связан речным транспортом с Сан-Франциско, а недавно построенной железной дорогой с внешним миром. Я, помнится, видел как упряжки мулов, позванивая колокольцами, входили в город, видел обозы из четырёх-пяти громадных, высоких фургонов, влекомых двенадцатью-двадцатью лошадьми и мулами, увешанными колокольчиками. Ими правил всего лишь один возница, иногда идущий пешком, иногда скакавший верхом в седле рядом с коренником. Ковбои, которых в Калифорнии называли вакеро,большей частью мексиканцы, бывало, в те далёкие дни, приезжали в город шумными ватагами на норовистых мустангах и, смешавшись с шахтёрами, гуртовщиками и моряками-речниками, пили, играли в азартные игры, волочились за женщинами, дрались. В моём детском мозгу, в широко раскрытых глазах запечатлевались эти бурные сцены, которые затем окрашивались и дополнялись обрывками услышанных мной разговоров. Мне кажется, я знал о стачках на золотых приисках в горах, о том, какза горным хребтом в Неваде находили серебро, о том, как люди становились богатыми или же разорялись, как гибли от пули. От меня, конечно, скрывали всё подобное, и я видел такое или слышал об этом лишь урывками, при мне говорили об этом с оттенком неодобрения. Другие же мысли и идеалы мне подавали в ярком свете. Но втайне мне не терпелось вырасти и зажить такой жизнью, а тем временем, играя, я воображал себя то погонщиком, то укрощающим мустангов и поигрывающим пистолетом вакеро, то удалым моряком с парохода, а то и самим пароходом. Помню, как положив на пол широкую доску от раздвижного стола, я стоял на ней на коленях и, дергая её взад и вперёд по ковру, свистел, подражая пароходному гудку.
Три-четыре больших кресла и все маленькие стулья в доме служили мне обозом фургонов в горах, запряжённым мулами, бельевая верёвка, привязанная к переднему креслу и продетая сквозь все остальные стулья, служила мне вожжами, которые я мог дёргать точно так же, как это делали чернобородые погонщики. И уж, конечно, каждый стул - это конь для мальчика, который твёрдо решил стать вакеро.
Лошади, настоящие лошади играли главную роль в моём детстве; мне, кажется, всегда хотелось иметь коня. В дождливые дни я обходился стулом, но в хорошую погоду я предпочитал вырваться на улицу и просить кучеров "покатать меня, пожалуйста". Иногда мне везло. Я был миловидным мальчиком с чудесными длинными светлыми кудрями. Это я помню твёрдо, так как кудри мешали мне играть с мальчиками моего возраста. Они высмеивали мои кудри и обзывали меня девчонкой или неженкой и очень удивлялись, когда в ответ получали оплеуху. Мои удары заставали их врасплох, но опомнившись, они кучей набрасывались на меня. Я плёлся затем домой исцарапанный, изорванный, весь в крови и умолял мать обрезать мне волосы. Но она ни за что не соглашалась. Это пришлось сделать отцу. Однажды, когда эта ватага поймала меня, свалила наземь и набила мне рот конским навозом, он тайком пообещал мне помочь. На следующее утро он повёл меня в центр города и велел парикмахеру обстричь мне кудри. Он завернул их в бумажку и принёс матери в подарок. Как она рыдала над ними! А как я радовался своему избавлению!
Днём не было больше драк, и я перестал плакать по ночам. Мальчишки приняли меня в свою компанию, но кататься я теперь стал гораздо реже. Кучерам, несомненно, нравились мои ангельские локоны. Во всяком случае, до того, как мне их обрезали, кучера частенько сажали меня с собой на козлы, позволяли мне держаться за концы поводьев и таким образом править настоящими лошадьми. Мать очень сильно страдала от того, что я очень долго пропадал неизвестно где во время этих поездок, и это удовольствие мне запретили, но всё впустую. Я продолжал кататься. Делал я это с тяжёлым чувством недозволенного, но никак не мог отказаться, если кучер брал меня к себе. Однажды, когда я один сидел на козлах с вожжами в руках в то время, как лошади пили из желоба, а кучер стоял перед упряжкой, я увидал, как из-за угла ко мне идёт отец. Я уронил вожжи и слез с фургона. Отец взял меня за руку и, не говоря ни слова, отвёл домой. Там, у дверей, мать, вырвав меня у сурового отца, утащила меня в гостиную и, положив на колени, впервые в жизни отшлёпала меня. Мама! Я ожидал наказания, но от отца, а не от неё. Я чувствовал себя спасённым, когда она отобрала меня у него. И вдруг это сделала она - да ещё как!
Этот случай надолго остался одним из горьких воспоминаний, но не моей жизни, а её. Мать говорила об этом много, много раз. Она рассказывала, что отец стоял у дверей, наблюдая за всей этой сценой, а затем спросил её, зачем она такпоступила. - Для того, - ответила она, - чтобы не дать тебе сделать этого. Ты ведь такой суровый.
- Но я и не собирался лупить его за это, - сказал он в ответ. - Ему было так хорошо на той старой грязной подводе, он был так горд. А когда он увидел меня, то сразу слез и подав мне руку пришёл прямо домой, весь дрожа от страха. А тыто зачем так поступила? И зачем так сильно?
Мать моя плакала тогда гораздо больше, чем я сам, и всегда, до самых последних дней своих, рассказывала об этом эпизоде сквозь слёзы, поясняя, что обошлась со мной так жестоко лишь для того, чтобы показать отцу, что ему даже незачем было бить меня, что она сама могла вполне справиться с таким делом.
- И вот тебе, - всхлипывала она, - подумать только, он вовсе и не собирался его пороть.
Глава II В БЫТНОСТЬ ДИКАРЁМ
В ту ангельскую пору моей жизни весь мир для меня состоял из небольшого двора, в глубине которого находился маленький дом. Мимо двора проходила широкая грязная улица, удивительная как путь к блаженству. Там можно было встретить чудесные вещи вроде, к примеру, лошадей или фургонов. В одну сторону она вела к магазину, где работал отец, и где я появлялся до вольно редко из-за сомнительного удовольствия оказаться предметом всеобщего внимания и насмешек в качестве хозяйского сынка. Через дорогу позади ряда малоинтересных зданий проходила другая улица, набережная, с домами лишь на одной стороне. По другую сторону улицы катила свои жёлтые воды бурлящая и пенящаяся река Сакраменто, представлявшая собой одновременно и опасное запретное место и пленительное зрелище. Именно здесь курсировали пароходы, замечательные огромные плоскодонные суда. Одни из них были с колёсами по бокам, у других большое колесо было расположено на корме. Я не знал, куда они плыли, да и не интересовался этим. С меня было достаточно того, что они проплывали днём и гудели по ночам, двигаясь по этому опасному мутному потоку, который был всегда готов схватить мальчишку, подмять его под себя, утопить и затем выпустить его маленькое неподвижное белое тело на поверхность за много миль отсюда.
