утром, выходя на работу, он отвезет вас в повозке – удобнее некуда. Насчет транспорта на завтрашний день я уверен на девяносто пять процентов.
Даже перспектива повозки не могла переубедить доктора и Гауну, но все уладилось как нельзя лучше. Вскоре появился владелец повозки, который вел в поводу двух вороных коней.
– Мне надо запрягать, – сказал он дону Понсиано.
Мусорщикам предстояло немного прибрать город, сгрести серпантин, набросанный за день. Дон Понсиано спросил:
– Вы не могли бы подбросить моих друзей?
– Я еду на проспект Монтес-де-Ока, – ответил возчик. – Если им подходит, пожалуйста.
– Нам подходит, – ответил доктор.
XLV
Когда возчик запряг лошадей, доктор и парни простились с доном Понсиано и сели в повозку: доктор и возчик на передок, Гауна и ребята – посредине, на ящик.
Они проехали по проспекту Круса, потом свернули направо по проспекту Ла-Плата, где уже начали собираться маски; на Альмафуэрте Гауна увидел стену с изображением Санта-Риты и подумал, что легче вообразить себе смерть, чем то время, когда мир будет жить без него; спустившись по Фаматине и по проспекту Алькорта, они добрались до темного района фабрик и газовых счетчиков; на проспекте Саэнса им встретились кое-какие группы масок, немногочисленные и шумные, напомнив, что идет карнавал; они свернули на Пердриэль и поехали затем вверх по улице Брандсен мимо стен, решеток и задумчивых садов с эвкалиптами и казуаринами.
– Это приют Девы милосердной, – объяснил Пегораро.
Гауна спросил себя, как он мог подумать, что окунувшись в карнавал, вновь обретет то, что ощутил в прошлый раз, вновь переживет карнавал двадцать седьмого года. Настоящее – неповторимо; этого он не знал, оттого и терпел поражение в своих бессильных попытках заклинаниями вернуть прошлое.
Они остановились во Вьейтес, возле статуи. Доктор сошел и сказал:
– Мы остаемся здесь.
Пока возчик привязывал поводья к передку, Валерга показал парням ресторан «Старый Сола» и жаровню перед ним.
– Здесь можно недурно поужинать. Готовят без претензий, но вкусно. Году в двадцать третьем мне порекомендовал это место один кучер наемной коляски – это люди сведущие, они много ездят и умеют поесть. Потом мне сообщили, что брат хозяина – старший служащий в одной компании, торгующей растительным маслом. Так что здесь не скупердяйничают. А знаете ли вы, что это значит в нынешние времена? Поверье, такие связи дороже золота. Кроме того, район этот на отшибе, так что, может, нам повезет, и мы избавимся от масок, музыкантов и прочих радостей. Всему свое время, а пищеварение требует тишины.
Валерга пригласил возчика выпить с ним по рюмке. Они пили у стойки, а парни ждали, сидя за столом. Казалось, хозяин заведения не узнал Валергу; тот не обиделся, и когда возчик ушел, тоном завсегдатая и знатока начал делать пространные комментарии насчет масла, мяса и колбас.
Ужин начался с вареной колбасы, салями и сырокопченого окорока; затем принесли блюдо с мясом и овощной салат. Валерга заметил:
– Не забудьте проверить, не оставили ли без машинного масла компанию «Зингер».
Было выпито много красного вина. Потом официант предложил им сыр и джем.
– Это десерт для полицейского. Принесите нам сыр, – ответил Валерга.
В зал вошла группа музыкантов – четыре чертенка. Еще до того, как они ударили в тарелки, Гауна протянул им песо. Он сказал извиняющимся тоном:
– Предпочитаю выбросить песо на ветер, лишь бы посидеть в тишине.
– Если тебе жаль этих расходов, мы уж, так и быть, скинемся, – едко заметил Майдана.
Черти благодарили и кланялись.
– Мне кажется неразумным тратить деньги на ряженых, – изрек Валерга.
Ужин закончился фруктами и кофе. Перед тем как уйти, Гауна прошел в уборную. На стене виднелась карандашная надпись, сделанная неумелой рукой: «Для хозяина». Гауна спросил себя, не заходил ли сюда Валерга, но к этому времени он уже выпил столько красного вина, что ничего не помнил.
Они прошлись немного, чтобы освежиться. Доктор повернулся к Антунесу:
– Ну, скажи, отчего ты такой бесчувственный? В подобную ночь я, если бы только умел, пел бы во всю глотку. Ну, спой «Дон Хуана».
Пока Антунес пел, как мог, «Дон Хуана», Валерга, глядя на низенькие ветхие домишки, сказал:
– Когда же, наконец, вместо этих трущоб здесь построят фабрики и заводы?
– Или чистенькие домики для рабочих, – осмелился предложить Майдана.
XLVI
Они опять почувствовали жажду и, отпуская шуточки насчет засухи, сравнивая свое горло с мотором без смазки и наждачной бумагой, зашли в бар «Аэроплано» на площади Диас Велес. Возле их столика пили два человека: один у стойки, другой – облокотившись о соседний стол. У стойки пил высокий и веселый молодой человек беззаботного вида, в шляпе, заломленной на затылок. Второй был менее стройный, белокурый, с очень белой кожей, голубыми глазами – задумчивыми и печальными – и светлыми усами.
– Видите ли, друг, – громко объяснял блондин, словно желая, чтобы все его слышали, – судьба этой страны весьма необычна. А ну-ка скажите, чем эта Республика известна в мире?
– Бриолином, – ответил молодой человек, – мазью из трагаканта, которую присылают из Индии.
– Не будьте кретином. Я говорю серьезно. Взвесьте все хорошенько: я не говорю о богатстве, потому что до восстановления и оздоровления мы янки в подметки не годились, ни о квадратных километрах, потому что, даже считая округленно, мы не можем не признать, что у Бразилии территории вдвое больше, ни о поголовье скота, ни о сельском хозяйстве – ведь стоит оглянуться, и на любом рынке Чикаго ты найдешь больше продуктов, чем в главной житнице страны, ни о мате, этом напитке, от которого мы с каждым глотком все больше чувствуем себя настоящим гаучо, а его привозят из Бразилии и Парагвая; я не собираюсь твердить вам о книжках, даже о лучших творениях наших славных борзописцев – креольских поэмах на манер «Мартина Фьерро», которого, кстати, выдумал Идальго, молодчик с уругвайского берега.
Молодой человек у стойки ответил, зевая:
– Вы уже сказали, о чем не будете говорить, теперь скажите, о чем будете. Порой я спрашиваю себя, Амаро, не становитесь ли вы испанцем – такой вы болтун.
– Не говорите этого даже в шутку, будучи таким же аргентинцем, как вы, хоть и не ношу этих новомодных канотье, я выкладываю вам как есть всю правду, которая жжет мое сердце, как жжет руки жареный картофель, который продают в киоске на Пасео-де-Хулио. Ведь просто умереть можно, Аросена. Я говорю не о мелочах, я говорю о том, чем мы издавна и по праву гордимся, о том, что не подлежит сомнению и что питается живительными силами самого нашего народа: я говорю о танго и о футболе. Прислушайтесь только, друг мой: по словам этого защитника всего аргентинского, покойного Росси, который жил в Кордове и не иначе как был родом с уругвайского берега, танго, наше танго, более типичное, чем дурной запах, воистину наш посол в Старом свете, танго, которое танцуют в Европе, до обсуждения которого лично
