его «Луи Виттон».
– Все хотят красивой жизни. Он не исключение.
– Я не хочу. Меня почти устраивает моя, – усмехнулся я, посмотрев на бродягу, но почему-то смутился, вновь столкнувшись с его голубыми глазами. Они словно в душу проникали. Видели её такой, какой и мой фотоаппарат видит другие души. – Скажи мне. Все бродяги – в душе философы? Куда ни глянь, везде сидят бродяги, философствующие о жизни.
– Я не бродяга, – нахмурился он, из-за чего мне стало неловко. Мне редко бывает неловко. Я конченый похуист, но тут аж мороз пробрал от его взгляда. – У меня есть дом.
– А чего ты тогда так одет? – спросил я ехидно, стараясь скрыть свою неловкость грубостью. – «Конверс» и «Оксфорд» как-то не сочетаются, дружище.
В этот момент с Седьмого спала маска. Маски всегда спадали с людей неожиданно, и мне надо было поймать этот момент, чтобы сделать снимок их души. Сейчас мой фотоаппарат лежал на дне рюкзака, и я пока не собирался его доставать. Там уже есть фотографии пухлогубой сучки, и боль я почти не чувствую, поэтому нет нужды щелкать лишний раз. Но его настоящее лицо. Оно было другим. Почти не изменившимся. Грустным. Усталым. Но почти таким же, каким я его видел. В нем не было говнины. Ну может, самую малость.
– Я… э… – он замялся, – обещал кое-кому.
– Обещал, что будешь ходить в разной обуви? Ну, твой выбор, что тут сказать. Однажды я продул в карты и должен был расплатиться желанием. Пришлось отлизать шлюхе. После этого я в карты не играю, – ответил я.
– Невкусная оказалась? – спокойно спросил он. Я оторопело уставился на него, переваривая сказанное. Уголки его губ чуть дрогнули и медленно поползли наверх, и секунду спустя мы оглушили вагон своим смехом. Отсмеявшись, я посмотрел на Седьмого по-другому. Мне хотелось его сфотографировать. А еще хотелось узнать, что же за обещание он дал. Не каждый день увидишь человека, на одной ноге которого «Конверс», а на другой дырявый «Оксфорд».
– Ты пьешь? – спросил я. Он чуть помялся, вздохнул и с трудом кивнул. – Выходим на следующей. Тут неподалеку есть хороший бар и пиво у них отменное.
– У меня… – он покраснел и зачем-то похлопал себя по портфелю.
– Забей. Угощаю, – я хлопнул его по плечу и поднялся со своего места. Седьмой, чуть подумав, присоединился ко мне, все так же прижимая к себе кожаный портфель.
Спустя полчаса мы сидели в баре у старого Уэйда, неспешно потягивали холодный «Гиннес» [16] и молчали. Я молчал, потому что смотрел на нового знакомого. Смотрел, как он делает глоток, зажмуривает глаза и блаженно улыбается. Я и сам любил «Гиннес», но редко заходил к Уэйду, не желая привыкать к хорошему. Но Седьмой почему-то напомнил мне о простых радостях жизни. Так, как он, пиво еще никто не пил на моей памяти.
– Знаешь, это первая пинта за пятнадцать лет, – тихо сказал он, отодвигая опустевший бокал в сторону. Я поднял руку и попросил повторить, но Седьмой покачал головой и мягко меня перебил. – Мне хватит. Ты и так слишком добр ко мне.
– Брось. Первая для вкуса, вторая для удовольствия.
– Сожалею, но откажусь. Я не зря отказался от спиртного. Я обещал… – он снова замялся. Маска снова спала, оголив настоящее лицо души. Снова мне стало неловко.
– Нет, так нет. Я не заставляю. Уэйд, сделай мне еще пинту [17].
Бармен, косо глянув, кивнул мне.
– Еще одну и все. Обещаю.
Прошлый раз, напившись «Гиннеса» Уэйда, я сцепился с какими-то парнями в баре, и они меня хорошенько отпиздили за углом, когда я вышел. Именно отпиздили, а не избили. Избивают – это когда ты отлежишься час, потом поднимешься, доковыляешь до дома, день отлежишься, и готово. Живи дальше и радуйся. Со мной все было по-другому. Куда хуже. Поэтому-то Уэйд так косо посмотрел, но вторую пинту выдал по старой дружбе. Хороший мужик. Хоть и со своей говниной.
– Я много обещаний нарушил, – Седьмой заговорил, заставив меня отвлечься от мыслей. – А это… это не хочу. Не могу.
– Не оправдывайся, – буркнул я. – Не все способны держать слово. В этом мире оно нихуя не весит. Видел я таких, кто клялся жизнями своих родных и через пять минут срал на клятву. Не оправдывайся.
– Спасибо, – кивнул он, с теплотой на меня посмотрев. – Сначала я подумал, что ты… как тот юноша в метро.
– Не. Я тот еще гондон, но просто так никого не задираю, – улыбнулся я. – Да и как тебя задирать при такой шикарной обувке-то?
– Это для дочки, – взгляд Седьмого снова потеплел. – Мы с ней как-то договорились, что я сменю свои туфли на «Конверсы». Она их любила. У нее их столько было. Синие, черные, красные, желтые, в пятнышках, с единорогами и черепами. Каких только не было, – его глаза заблестели и он, кашлянув, мотнул головой.
– А почему только один «Конверс»? – спросил я.
– Жене я тоже обещал перейти с «коркоранов» [18] на туфли и стать обычным человеком. Но армия так просто не отпускает, – он искоса взглянул на пачку сигарет и, задав немой вопрос, получил кивок в ответ. Потянулся, взял сигарету, чиркнул зажигалкой, с наслаждением вдохнул дым и тут же выпустил его с диким кашлем. – Прости…
– Тоже пятнадцать лет не курил? – усмехнулся я, потягивая «Гиннес». Приятный сумрак в баре, отсутствие посетителей, меланхоличный Уэйд, скучающий за стойкой, – все это так сильно контрастировало с моим обычным распиванием спиртного, что на миг я задумался. Но голос Седьмого, снова заговорившего, отвлек от мыслей. Маска давно ушла с его лица. Он оголил душу мне, и я не мог поступить с ним по-свински. Должен выслушать его монолог. Или исповедь. Скорее всего второе. Не зря руки у Седьмого трясутся и глаза блестят сильнее обычного.
– Я не знаю почему, но мне кажется, я должен… нет… хочу тебе все рассказать, – голубые глаза жалят, но в них нет того холода, которым меня обдают модели на фотосессии. Нет в них и мороза, которым меня любит мучить Он. В них ебаная правда. Та, которую я люблю. Тяжелая, чистая правда. Я догадывался, что виной всему фотоаппарат в рюкзаке. Его подарок. Люди сходят с ума, если он рядом. Даже самые стойкие не могут удержать маску. Они срывают её. На миг, на минуту, на час. Но Седьмой снял её добровольно. А может, и вовсе никогда не носил. Все осталось по-прежнему. Все стало по-другому.
– Если хочешь, – тихо ответил я. – Я тебя не заставляю.
– Знаю. Хочу, –
