заметно? – покраснела она. Я выпустил дым к небу и кивнул.
– Ага. Но учитывая район, это не удивляет. Удивляет, что ты согласилась.
– Наверное, я просто устала сидеть дома, – грустно улыбнулась Четырнадцатая.
– Тогда пошли пройдемся. Надо посмотреть на тебя с разных ракурсов, чтобы понять, какой будет лучше. Да и фонари в парке есть красивее, чем этот, – я легонько шлепнул ладонью по мокрому металлу и, стрельнув окурком в сторону урны, направился ко входу в парк.
Стрэтфордский парк был удивительным местом. Днем – благопристойным, чистеньким домом для бедных мамаш с округи, которые выгуливали тут своих орущих детей, и одиноких стариков, кормящих уток в озерце хлебом. Но утки зажрались, и разбухшие куски хлеба плавали в мутной воде, пока куда-то не исчезали. Вечером же парк менялся. Стоило зажечься фонарям, как по нему начинали бегать черные тени. Они бегали по кустам, светя фонариками в телефонах, шуршали и негромко переругивались. Наркоманы, ищущие дозу. Пьяная молодежь, ищущая сухое местечко для ебли. Просто пьяные обмудки, которым надо было где-то уснуть и не быть пойманными легавыми. Одинокие лавочки занимали странные компании. Иногда звучала громкая музыка и смех. Раздавался звон бутылок, резкая ругань и томные вздохи. Парк всегда был таким, но мне он нравился. Хотя бы светом фонарей – огромных, тощих великанов, стоящих вдоль узких дорожек и поливающих утоптанный гравий желтым теплом своих ламп. Ради этого я мог рискнуть и своим кошельком, и зубами. И я давно хотел сделать женский портрет под этим светом, но женщины отказывались, когда я приглашал их в этот парк вечером. Все, блядь, боятся, что какой-нибудь урод сорвет с них трусы и вероломно трахнет в жопу. Четырнадцатая была исключением. Хотя бы потому, что сама жила неподалеку от парка и знала его как свои пять пальцев.
– Ты очень суровый, когда задумчив, – тихо сказала она. Я отвлекся от мыслей, скосил глаза в её сторону и рассмеялся. – Что смешного?
– Задумчивый всегда суров. Наверняка ты тоже хмуришь лоб, когда думаешь о чем-нибудь серьезном. А наморщенный лоб – это уже половина суровости.
– Что нужно для полной суровости?
– Сжать губы. Вот так, – я показал ей, и она рассмеялась в ответ, после чего легонько двинула меня в плечо кулаком. Я напрягся, но она улыбалась так искренне, что злоба ушла, не успев разгореться. – Не тыкай меня.
– Прости, – она покраснела и, вжав голову в плечи, ускорилась. Я чертыхнулся про себя и, догнав её, развернул к себе.
– Я не люблю, когда ко мне кто-то прикасается. Без разрешения, понимаешь?
Четырнадцатая кивнула и, чуть подумав, выдохнула и улыбнулась.
– Все в порядке. Иногда я не задумываюсь о том, что делаю.
– Почему ты пошла со мной в парк, если до одури боишься? – резко спросил я, меняя тему разговора. Она вздрогнула, но тут же собралась. Нахмурила лоб и чуть сжала губы. Смешная суровость.
– Не знаю. Устала сидеть дома. Захотелось чего-то нового, – буркнула она, поднимая лицо к свету одинокого фонаря, под которым мы остановились. Я поймал себя на мысли, что так и не рассмотрел её лицо.
Четырнадцатая была красивой. Не идеально, конечно, но красивой. Широкие скулы, полные губы. Когда она улыбалась, то улыбалась ровным рядом идеальных зубов. Зубов не фальшивых, а своих. За такими зубами следят, полируют их всякими пастами и после еды обязательно используют зубную нить. Они были не идеально белыми, а чуть желтоватыми. Естественными и красивыми. В своих я предпочитал ковыряться вилкой, поэтому идеальными они не были.
Но мое внимание захватили глаза. Темные, как тьма, что нас окружала. Но тьма эта была теплой. В ней не было того льда, которым сквозило от Него или Его гребаной камеры. Когда она смотрела на фонарь, то я увидел в её глазах янтарные искры. Теплые искры. «Дивная получилась бы фотография», подумал я, но фотоаппарат не достал. Четырнадцатая была странной.
Чуть полноватая, с пухлыми руками, широкими бедрами и маленькой грудью, которая пряталась под толстым, уродливым свитером черного цвета, когда от ветра раскрывалось её пальто. Но было в ней что-то милое и уютное. Не та ебаная фальшь, которой в избытке у тех женщин, что я фотографировал. Четырнадцатая была естественной. Она не кривлялась, не пыталась понравиться. Она просто гуляла со странным мужиком по парку и болтала обо всем, о чем ей хотелось. В какой-то момент я вдруг понял, что забыл о своей боли. Боли не было. Было тепло.
– Не смотри на меня так, – бросила она. Смутилась и покраснела, заставив меня в который раз улыбнуться.
– Как?
– Вот так, – она скопировала мой взгляд.
– Неужели я такой урод? – хмыкнул я, засовывая руку в карман за сигаретами.
– Нет. Просто ты… суровый очень, когда задумываешься.
– Ну… Это не связано с тем, что я хочу тебя затащить в ближайшие кусты, – съязвил я.
– А ты хочешь?
– А ты готова? Вот и не подначивай.
Четырнадцатая рассмеялась в ответ на это и, подойдя ко мне, осторожно взяла меня под руку.
– Можно?
– Ты уже это сделала. Зачем спрашивать? – пожал я плечами. Дискомфорта не было. Мне было тепло. От того, что она шла рядом.
– Не знаю. Привычка, – смутилась она. – Пойдем дальше?
– Ага.
Мы дошли до озера, которое раскинулось перед нами почти идеальной черной гладью. Черное зеркало – оно иногда дрожало, когда налетал порыв редкого ветра или с ближайших деревьев срывались капли. Мне нравилось смотреть на озеро вечером. Из мутной и грязной лужицы оно превращалось в нечто таинственное и мистическое.
Четырнадцатая словно поймала мое настроение и тоже задумчиво смотрела на водную гладь, думая о чем-то своем. Потом она повернулась ко мне, открыла рот, чтобы что-то сказать, но передумала, мотнула головой и отвернулась.
– Говори, – устало буркнул я.
– Ты не хочешь меня фотографировать?
Вопрос заставил меня удивиться. Видимо, она это тоже увидела, потому что как-то сжалась, как нахохлившийся воробей, и потупила глаза. – Мы уже все фонари прошли, а ты не достал фотоаппарат.
– Я его дома забыл, – солгал я и улыбнулся, когда она удивленно на меня посмотрела.
– Забыл? А… зачем тогда мы тут гуляем?
– А почему бы просто не погулять. Я сто лет уже не гулял, – на этот раз я ответил честно, но её это не успокоило.
– Ты извращенец, да? Сейчас ты вытащишь член из штанов, а потом попросишь тебе отсосать, да? Я откажусь, ты ударишь меня. Я упаду и ударюсь головой вон об тот камень и потеряю сознание. Ты трахнешь меня, а потом сбросишь в озеро
