смотреть.
А вот Куркина купалась во внимании, но ноги раздвигать не спешила. Дошло до того, что ей даже Артаусов написал стихотворение, где признался в любви. И потом сидел красный все шесть уроков, потому что Куркина отдала стихотворение уродам, которые визжали и рычали, читая его на переменах и во время уроков.
– Так, блядь, и написал, – упрямо повторил Кот, вертя в руках замызганный листочек. – Типа «сердце мое кровью обливается, когда красота моя с кем-то ебаица».
– Да не гони, Котяра, – ржал Зяба. – Он там в жопу хочет присунуть. Вон, между строк читай. «Шоколад глаз твоих». Сразу понятно, что про очко.
Артаусов сидел молча, сжимая худые кулаки и играя желваками. Мне было его жалко, а когда я посмотрел на него, то увидел набухшие в глазах слезы.
Теперь к тому, чтобы отстоять свое, добавились и другие вещи, но касалось это только девчонок. Алёнка, бледнея, когда на ней останавливался блуждающий взгляд Кота, спешила поскорее сбежать из школы после уроков, а если кто-то протягивал к ней лапы, без стеснения лупила линейкой по пальцам. Но её задирали слишком редко, предпочитая более симпатичных девок, которые не ходят в старых мамкиных вещах и на сальные шутки отвечали улыбкой. Кто-то сдавался, а кто-то берег себя до выпускного. Но я почему-то думал об Алёнке. И о том, что буду делать, если охуевший Кот вдруг изберет её своей целью. Промолчу я? Или…
Глава двенадцатая. Двойные стандарты, нервные срывы и лето в городе.
Двойные стандарты учителей часто мелькали в моей тетрадке, но чем ближе был выпускной, тем ярче они становились. Кукушка закрывала глаза на списывание тех, кто посещал её курсы или снабжал втихаря продуктами. Антрацит без зазрений совести ставила Зябе четверки, но я видел, что он сдавал просто пустой лист. Не трогали только редких отличников и хорошистов, в том числе Алёнку. Алёнка твердо хотела закончить школу с одними пятерками, о чем сказала мне однажды во время «обеда», когда мы трескали бутерброды с салом и мягкими помидорами.
– Мне нужна медаль. Это мой единственный шанс уехать отсюда, – тихо ответила она, задумчиво вертя в руках недоеденный бутерброд.
– Что-то мне подсказывает, что у тебя все получится, – улыбнулся я, вгрызаясь в хлеб и резиновое сало. – Завтра папка должен колбасы ливерной принести. Заебало это сало уже.
– Правда? – спросила она.
– Конечно. Он, как зарплату получает, так сразу ливеруху на мясокомбинате у другана берет. Свежую.
– Нет, – рассмеялась Алёнка. – Я про то, что у меня получится.
– Конечно, блядь, получится, – возмутился я и взмахнул рукой. Кусочек сала шлепнулся на пол рядом с ногой, но мне было на него похуй. – Этой школе нужен хоть один настоящий отличник. Антрацит вон у Зябы пустой лист на контрольной забирает, а потом ставит четверку. Дэн вообще в наглую переписывает у Шпилевского на глазах учителей. А ты… ты молодец, Алёнка.
– Правда? – кончики её ушей порозовели, снова заставив меня улыбнуться. – Чего?
– Просто нравится, как ты смущаешься.
– Иди ты в жопу, – рассмеялась она, снова превратившись в ту Алёнку из детства, с которой я лепил куличи во дворе, сидя в песочнице.
– Да я и так там, – усмехнулся я. – Еще пару месяцев, и каникулы, а там еще один год, и все. Свобода.
– Куда пойдешь? – спросила она, медленно жуя хлеб. В отличие от меня, Алёнка наслаждалась каждым бутербродом, вне зависимости от того, с чем он: с колбасой, с салом или просто кусок хлеба с солью или «Галиной Бланкой».
– Не знаю, – буркнул я, доставая яблоко и протягивая его Огурцовой. – Может в шарагу, может в институт попробую поступить. Если нет, то пойду в армейку. Денег нет, чтобы откупиться. Да и похуй, если честно. Пацаны вон возвращаются и говорят, что там нормально. Пиздят, но недолго. Потом по поступкам смотрят…
– У тебя получится.
– Что?
– Всё получится, – горящие глаза Алёнки заставили мое сердце вздрогнуть. – Ты не представляешь, сколько в тебе силы, Тёмка.
– Угу.
– Просто не сдавайся.
– И ты. Никогда не сдавайся и верь в то, что я сказал.
– В то, что завтра будут бутеры с ливерной?
– Иди в жопу, Огурцова, – рассмеялся я, а потом добавил, отдышавшись: – Не будешь верить в себя – сгоришь. Поэтому да. Верь, Алёнка. И все будет. Вот увидишь. И не только бутеры с ливерной, но и с копченой, а может и с икрой.
Но каждый день был для Алёнки тем еще испытанием. Она видела, как учителя относятся к тем, кто платит. Как лижут им жопу, как закрывают глаза на любые проступки и как унижают тех, кто пытается всего добиться сам.
Как раз перед каникулами произошел один случай, заставивший меня посмотреть на все это под другим углом. Заставил задуматься и еще долго терзал душу, пока я переваривал каждый момент и каждую секунду, которую помню до сих пор. Тогда Шпилевский сорвался.
Перед каникулами учителя словно озверели. Они нещадно гоняли Огурцову по всем темам, и каждая выстраданная пятерка заставляла Алёнку плакать. Я, как мог, её поддерживал. Таскал яблоки и бутерброды под лестницу, развлекал рассказами и даже стащил пару книг из библиотеки, но Алёнка мрачнела с каждым днем все больше и больше. Выдохнула только во время последнего звонка, когда уроды, заискивая, понесли учителям цветы.
Мне, Шпилевскому и остальным, кто не платил учителям за курсы, пришлось тяжело. Я давно уже забил хуй на уроки, поэтому все крики и унижения старался пропускать мимо ушей, зная, что свой трояк я один хуй получу. Но Шпилевский, в отличие от меня, не сдавался. Даже несмотря на то, что в мае у него сильно обострилось заикание, из-за чего Лёнька слова порой сказать не мог нормально.
Он корчился и мычал у доски, стараясь «выплюнуть» из горла застрявшие слова, краснел и терпел очередные заебы Кукушки, которая говорила, что он притворяется и ничего не знает. Странно, но даже Зяба и Кот молчали, словно знали, что грядет какой-то взрыв. И он случился на уроке истории, когда Шпилевского вызвали к доске и принялись в очередной раз дрочить.
Лёнька стоически вытерпел минут пять, а потом, обхватив руками голову, заорал. Его крик заставил Кукушку заткнуться и вжаться в спинку стула. Зяба и Кот замерли с раскрытыми от восхищения ртами, готовясь взвыть шакальим смехом. Алёнка побледнела и жалобно посмотрела на меня, а я смотрел на Шпилевского, который, покраснев, орал так, что тряслись стекла в кабинете.
Крик превратился внезапно, и от тишины зазвенело в ушах. Лёнька, чья грудь вздымалась,
