словно он три километра пробежал, повернулся к охуевшей Кукушке и вперил в неё палец.
– Я не п-п-притворя-аюсь! – протянул он. – Я-аа н-не могу и с-с-слова с-с-сказать! Ды-айте мне лист бу-бумаги, и я а-отвечу!
– Ты что себе позволяешь… – пробормотала Кукушка, поднимаясь со стула, но Шпилевский снова взвыл. Из его глаз потекли слезы, а из горла вырвался сдавленный хрип. Все в полнейшем ахуе смотрели на него.
– Я вас ненавижу! – резко и очень четко произнес Лёнька, обводя безумным взглядом класс. – Я вас ненавижу! Каждого из вас! Лицемеры, сволочи, скотины! Я-а-а ч-ч-человек! За-а что вы так с-со м-мной? Ч-что я вам с-сдела-ал?
– Ты чмо, Шпилевский. Хули тут непонятного? – зевнул Кот и заржал, услышав давящегося смехом Зябу.
– Я не чмо, – тихо парировал Лёнька, беря в руки указку. Его глаза безумно вращались, словно он не знал, кого пиздануть первым. А я как раз сидел на первой парте. Он посмотрел на меня и словно стушевался. – Почему они со мной так? Я же человек?
– Человек, – тихо ответил я, не отводя взгляда. Лёнька сморщился и заплакал.
– Хуйло, – снова бросил Кот, но заткнулся, когда Дэн влепил ему подзатыльник и прошипел:
– Заткнись, нахуй!
– Я не понимаю, – снова мотнул он головой, смотря на меня. – Я н-нико-ому в жи-жизни не с-сделал п-п-плохо. За что вы так…
– Воронин, – влезла Кукушка. – Отведи Шпилевского к медсестре. Я позже приду.
Я не ответил. Молча поднялся, собрал учебники и, взяв Лёньку под руку, повел к выходу. В гробовой тишине.
Если бы я сказал, что от Шпилевского отстали, то соврал бы. В медкабинете ему дали валерьянки, а потом я отвел его домой. На следующий день Лёнька вернулся в школу все тем же Лёнькой. Он молча юркнул за свою парту, промолчал на подъебку Зябы, который заорал на весь класс: «З-за-а ч-что!» и достал тетрадку. До конца года он сидел за партой с потухшим взглядом и так же молча уходил домой. Даже когда Кот отвешивал ему поджопник, всего лишь робко вздрагивал и плелся дальше. Он перестал говорить также и со мной, предпочитая молча конспектировать темы уроков и, как обычно, решая за старшаков контрольные.
Я вытянул его на разговор лишь перед каникулами, когда мы шли вместе из школы. Я, не решаясь бросать Лёньку, частенько доводил его до дома, чтобы он не столкнулся с Мафоном или Дроном. Казалось, что это меньшее, что я могу для него сделать. Тогда-то Лёнька и заговорил, когда я присел на лавочке у его подъезда, чтобы выкурить сигарету. Я курил редко, но в конце десятого, все чаще и чаще тырил сигареты из нычки Мафона, пока не начал таскать в кармане собственную пачку «Петра».
– Я устал, Тём, – сказал он, когда я сел на лавку и закурил сигарету. Присев рядом, он вжал голову в плечи и посмотрел на цветущий сад, которым занималась его мама. Я видел её изредка, когда провожал Лёньку до дома. Она копалась в саду с улыбкой и мурлыкала под нос неизвестные мне песни.
– Знаю, – ответил я, выпуская дым к небу. Стояла теплая майская погода, пели птицы, и мимо нас то и дело пролетали жужжащие насекомые. Только вот на душе по-прежнему было паршиво. – Я тоже устал. Как и Алёнка.
– П-почему вы д-держитесь? – заикаясь, спросил он, смотря на меня. Я посмотрел ему в глаза и пожал плечами.
– Наверное потому, что только это и остается. Держаться. Остался один год, и все. Так мало и так долго, если взглянуть трезво.
– Мне стыдно, – бросил он, снова вжимая голову в плечи. Я робко улыбнулся и потрепал его по плечу. Лёнька вздрогнул.
– Прости, – буркнул я. – Стыдно из-за того, что заорал на уроке?
– Не т-только. С-стыдно за то, ч-что м-молчу, – скривился он, но не заплакал.
– Ты, типа, как Иисус. Он тоже терпел и нам велел.
Лёнька удивленно посмотрел на меня, а потом заржал. Да я и сам не сдержался, поняв, что ляпнул. – Блядь. Вы ж его, типа, не признаете… Забыл.
– Бы-бы-бы… – Лёнька затроил и снова заржал, когда я рассмеялся. Только смешок вышел истеричным. – Бывает. Ч-что мне де-делать, Т-тём?
– Есть выбор? – Лёнька мотнул головой, заставив меня вздохнуть. – Тогда терпеть. Может, одумаются, уроды, в одиннадцатом. Пусть уж ебут кого-нибудь, чем доебываются.
– Лёня! Все хорошо? – сверху раздался голос Лёнькиного отца. Тот поднял голову и, улыбнувшись, кивнул на меня.
– Э-это мой ш-школьный друг. Все н-норма-ально, – ответил он, заставив меня покраснеть. Какой из меня, блядь, друг? Я молчал, когда уроды доебывали Лёньку. Друг бы такого не стерпел. Даже Нефор умудрился хоть раз заступиться, а я ссал, сидя на своем месте и радуясь, что прессуют не меня.
– Хорошо, – судя по голосу, отец не поверил. Я, иногда смотря на небо, видел, что он следит за нами через занавеску на кухне. Но я был этому даже рад. Хоть кто-то, кому не похуй на Лёньку. Я вздохнул и снова затянулся сигаретой.
– Ты молодец, Лёнька.
– Правда? – спросил он, поджав губы. Я кивнул.
– Да. Ты очень сильный. Не то, что они.
Лёнька понял, кто такие «они», и на его лице снова промелькнул гнев.
– Один год?
– Один год, и все, – кивнул я. – Надо просто потерпеть еще немного, раз другого не остается.
– По-потерпеть, – повторил он, сжимая кулаки. – Ду-думаешь, я с-смогу?
– Уверен в этом. Ты сильный. Как Иисус.
В этот раз мы заржали синхронно, снова заставив отца Лёньки вылезти в окно. Но он, увидев своего сына, возможно, впервые в жизни смеющимся, улыбнулся и скрылся в квартире. А мы смеялись, как два дебила, сидя теплым майским днем на лавочке.
В этом году я не поехал в деревню. Завод папки продали каким-то уебкам, а они его закрыли и поувольняли всех. Денег не то что на билет не было, но и на еду порой не хватало. Тогда я впервые поборол свою гордость и стыд.
Вечерами мы с папкой выходили в наш парк, чтобы собрать бутылки, которые оставляла после себя в огромных количествах местная шпана. Пивная стоила семьдесят копеек, водочная пятьдесят.
Мы выходили часов в семь вечера и гуляли до полуночи, а потом, робко звеня пакетами, относили добычу к круглосуточному киоску, где получали за бутылки деньги. Утром мама бежала на рынок и покупала «минимальный набор для выживания», как называл его папка. Соленая килька, булка хлеба, килограмм сахара и три пачки «Примы».
В июле папке стало плохо с сердцем, и он лег в больницу. Лекарства стоили дорого, жрать тоже было надо, поэтому я, скрепя сердце,
