болтать и изредка прикладывались к металлическим кружкам с чаем. Я знал, что их чай куда крепче моего, но был не против. Мне хватало и того, что они заваривали мне. Ни до, ни после я не пробовал столь вкусного чая, словно мужики знали какой-то секрет, о котором боялись рассказать.
– Это, да, – кивнул Репа, которого я не стеснялся звать Репой, потому что ему так привычнее было. – Каждый из нас по ту сторону хоть раз, да оказался. И поверь, ничего там хорошего нет.
– Сидишь и на небо смотришь. Взлететь хочешь, а не можешь, – тихо добавил Убивец. Я его называл исключительно дядей Гришей, и мужику это нравилось, хоть и скрывал.
– Сейчас малолетки себя, как мы, ведут. Во взрослых играют. Только нихуя тут веселого нет, – мрачно зыркнул Митяй.
– Точняк. Кабы не Толик, хуй его знает, чо бы мы делали, – буркнул еще один мужик, дядя Лёша. У него не было безымянного пальца на правой и на левой руках, но работал он всегда на совесть. – Тут как, малой. Если ты оступился раз, то все. Не человек, изгой. А нам много надо разве? Мы всегда поработать готовы. Вот и мечемся между Толяном и его братками. Там металл погрузи, тут вагон разгрузи. Деньги есть, никто не трогает. Хорошо.
– Я знаю. У нас в школе как раз вся эта романтика цветет. На фене ботают, про масть спрашивают, чмырят, – кивнул я, делая глоток чая. Мужики сразу посмурнели и, переглянувшись, синхронно покачали головами.
– Долбоебы, шо еще сказать, малой. Дурь эта из головы когда-нибудь вылетит, но стыдно будет всегда. Ты, главное, как они, не становись. Славный ты пацан, хоть и вежливый очень, – усмехнулся Митяй. – Ну, ну. Не зверей. Ща ты своим стал. Вон, жирком оплыл, взгляд закалился. Надеюсь, что таким и останешься.
– Это здесь для них романтика, – чуть подумав, буркнул Репа. – А там, когда одни и те же рожи, когда спать надо с открытыми глазами и за языком следить, когда тебя под дулом гулять водят, сразу она улетучивается. Видали мы таких, романтичных, блин. Приходит один, на понтах весь, а потом глядь… в петле висит, языком машет, потому как не выдержал.
– Жалко, что узнают об этом только тогда, когда туда попадают, – вздохнул я, закуривая сигарету. – Только вот тем, кого они калечат, никакой радости от этого.
– Повзрослел, малой. Умно говорит, – улыбнулся дядя Гриша. – Мой такой же сейчас, институт заканчивает. Вот для него и въебываю тут. Раньше тоже гоголем ходил по району, да по фене ботал. А меня потом послушал и за ум взялся. Ладно, мужики! Машина пришла, погнали! Потом попиздим.
– Погнали! – хором ответили ему остальные. Я отложил кружку в сторону и не сдержал улыбку. Такие разные, но почему-то ставшие родными. Оступившиеся, но осознавшие свои ошибки. И принявшие малолетку в свой круг, как равного. Несмотря ни на что.
За неделю до конца каникул я проставился перед мужиками. Принес две бутылки хорошей водки и шмат сала. Каждый из них подошел ко мне, обнял и сказал что-то особенное. Кто-то просто добрые слова, кто-то шутил, как дядя Гриша. Но мужики, привыкнув ко мне, неохотно прощались. Словно я был для них эдаким лучиком радости в темном прошлом. Таким, какими были они когда-то давно…
Когда мы ехали с Толиком Спортсменом в его «девятке», я поставил на заднее сиденье пакет с коньяком. Толик пил дорогой коньяк, но мне было не жалко раскошелиться. Я правда был ему очень благодарен. Денег, которые я получал за смены, хватало и на больницу, и на лекарства, и на еду, и на учебники. Учитывая, что я въебывал по пять-шесть смен за неделю, даже удалось немного отложить на черный день. Поэтому коньяк Толику я отдал, несмотря на его отказы.
– Ты изменился, Тёмка, – улыбнулся Толик, пока мы ехали по утренним пустым улицам нашего города. За окном мелькали мелкие прохожие, зеленые деревья и начавшие гаснуть фонари.
– Знаю. Я редко говорю спасибо, но ты меня реально спас. Не только меня, – я проглотил комок и криво улыбнулся.
– Мы свои. Дворовые. С детства вместе и знаем друг друга. Есть, конечно, долбоебы типа Мафона, но их мало и с каждым годом становится все меньше. Кто-то от наркоты сдыхает, кого-то режут, как Ебало. Единицы выживают, а если и выживают, то остаются калеками, – ответил он, закуривая сигарету. Я взял без спроса и себе, но Толик не накричал, лишь снова улыбнулся. – Мужики о тебе только хорошее говорили. Редко кто вливался в бригаду без проблем. Чаще всего терки были. Этот филонит, этот крысит, этот просто еблан.
– Мне с ними тереть нечего. Хорошие они люди. Кто я такой, чтобы судить их за прошлое? – буркнул я и заржал, как и Толик.
– Философ, блядь. Чую Митяя. Как присядет на уши, так только монтировкой его отогнать можно, – отсмеявшись, ответил он. – Ладно. Если серьезно, Тёмка. Не найдешь места после школы, звони. Помогу. Нам толковые пацаны всегда нужны.
– Ага, – кивнул я. – Попробую сам. Сейчас я верю, что смогу.
Толик не ответил. Снова улыбнулся, включил музыку и поддал газу. Его «девятка» стрелой помчалась по проспекту, а я все так же сидел и смотрел в окно.
Я же думал о школе, об уродах и… об Алёнке. С работой я почти не видел её и поэтому волновался, как она там. Единственный человек, по которому я скучал в школе. Но до школы еще неделя. Надо докупить учебники, тетрадки и ручки. Отдохнуть и побыть с родителями, которых толком-то и не видел за лето.
Но я еще не знал, что, войдя в подъезд и открыв почтовый ящик, вытащу из него письмо от Санька из деревни. В нем он путанно и безграмотно напишет, что Костяна больше нет. Поймавший белочку Гриня-долбоеб четыре раза ударил его молотком на пьянке и закончил то, что не закончил участковый, чью дочку когда-то трахнул Костян. Костяна похоронят в закрытом гробу, а Гриня удавится в изоляторе, когда до него дойдет то, что он сотворил. Письмо будет мятым, словно Санёк плакал, когда писал его, а буквы будут прыгать, как веселые дьяволята, которым в кайф нести плохие новости.
Я не знал этого, но верил, что я пройду одиннадцатый класс. Знал и то, что прежним я уже никогда не стану. Как сказал Митяй: «Малой повзрослел». Сейчас я это ощущал так, как никогда ранее.
ОДИННАДЦАТЫЙ КЛАСС. Глава тринадцатая. Сломать себя.
Первое сентября девяносто девятого. Первый звонок,
