— Тогда он еще не был геем. Все началось в прошлом году, когда он познакомился с Флинном.
— С каким еще Флинном?
— С тем, кому он заправляет. Помнишь, твой папа ушел с работы? Из той конторы, которая производила электронные стимуляторы сердца?
— Он не ушел с работы, — поправляю я Джима. — Его уволили по сокращению штата.
Джим качает головой.
— Они взяли стажера, мальчишку только со школы. И твой папа должен был научить его, как управлять этой машиной, ну, которая производит ЭСС.
— ЭСС-производящей машиной.
— Ага, этой самой. И каждый раз, когда Флинн наклонялся, он как бы случайно касался задницей руки твоего папы, а потом уже и рука стала как будто случайно касаться задницы. Вот такой интересный случай из жизни случайных конечностей и седалищ. Флинн предложил встретиться после работы, сходить куда-нибудь выпить. Они встретились, выпили. А потом они сделали это.
— Что это?
— Ну, это.
— Ой.
— Там же в баре, в сортире. Флинн стоит раком, твой папа рулит.
— А что было потом?
— Флинн пошел домой. Ему надо было назавтра рано вставать на работу. А твой папа остался в баре. Сидел до закрытия, а потом тоже пошел домой и честно все рассказал твоей маме.
— Про Флинна?
Джим качает головой.
— Про голубей.
— Про каких голубей?
— Про голубей-мутантов.
— Каких еще голубей-мутантов?
— Хищных и злобных пернатых. Они захватили завод, так что все производство остановилось, и хозяевам пришлось закрыть фабрику. Эти гады сожрали чек на его выходное пособие. Не хозяева, а голуби. Которые мутанты.
— И она поверила?
Джим пожимает плечами.
— В общем, все благополучно забылось. А потом, где-то с месяц назад, твоего папу пробило, и он принялся покупать эти кассеты.
— В том же секс-шопе?
— В «Адаме и Еве» такого нет, Спек. Он их берет у того парня из паба.
— А почему эта — его любимая?
— Мальчик, который тут снялся, похож на Флинна. Так, кажется, нам пора уходить. Сейчас папа спустит.
Я выхожу обратно в прихожую. Не должно сыну взирать на плоды чресл отца своего, излитые всуе. Или, может быть, наоборот? Как бы там ни было, взирать почему-то не тянет.
Уже в прихожей Джим говорит, чтобы я выключил свет.
— Зачем?
— Ты же хочешь вернуться домой?
Я вздыхаю и щелкаю выключателем.
Пару секунд Джим стоит, испуская самодовольное сияние, как большой желтый пижон, хотя, собственно, почему «как»? Он и есть большой желтый пижон. А потом говорит:
— Теперь включай.
Я послушно включаю свет. Ой.
— Джим, это дом моей сестры. А ты говорил, мы вернемся домой.
— Разве я что-то такое сказал?
— Ну хорошо. Намекнул.
— Да кого это колышет?
— Меня колышет. Я устал. Хочу спать.
— Мне надо тебе кое-что показать.
— Нет, лучше не надо.
Лестница в доме сестры деревянная, а дерево, как известно, имеет дурную привычку громыхать под ногами. К счастью, копыта Джима сделаны из невесомого призрачного вещества, а подошвы моих стильных тапочек в виде инопланетных пришельцев подбиты слоем мягкой синтетики, так что мы поднимаемся почти беззвучно. Джим останавливается перед дверью. Это спальня дочери моей сестры, ее старшей.
— Иди за мной, — говорит жираф.
— Даже не подходи к ней, животное. Гнусный растлитель малолетних.
— Делай, что говорят. А если хочешь вступить в дискуссию, обратись к моему левому заднему копыту. Оно ведет все деловые переговоры.
— Все, я домой. — Я не шучу. Я действительно собираюсь домой, даже если придется идти всю дорогу пешком, в тапках в виде инопланетных пришельцев.
Пару секунд Джим глядит на меня, потом картинно закатывает глаза и закусывает губу.
— Слушай, ты извини, если тебе показалось, что я психанул…
— Мне не показалось, что ты психанул. Ты вообще псих ненормальный.
— Спек, это действительно важно. Ты можешь открыть для себя что-то новое.
— Ничего нового о нашем маленьком Цветуечке ты мне не расскажешь.
— У нее месячные.
— Джим, у тринадцатилетних девочек месячных не бывает.
— Еще как бывает, Спек. Менструации с обильными выделениями. А как иначе, ты думаешь, они получают освобождение от физкультуры?
— Что ты делаешь?!
Он уже наполовину просунул голову сквозь дверь спальни.
— Пойдем, — говорит он, вытащив голову. — Она ничего не заметит. Я тут немножечко наколдовал.
— То-то я думаю, чем так воняет?
— Это я пукнул. А еще я прочел про себя заклинание, чтобы ты стал невидимым. Подожди, пока я не пройду сквозь дверь, а потом входи сам.
— Джим, я…
— Ты что, боишься застать ее за каким-нибудь нехорошим занятием?
— Разумеется, нет, — говорю я, может, чуть громче, чем необходимо. — Ей завтра в школу. Она уже спит.
— Стало быть, беспокоиться не о чем.
Джим на три четверти проходит сквозь дверь, но потом возвращается, смотрит мне прямо в глаза и произносит командным тоном:
— За мной.
Выбирать не приходится. Открываю дверь и вхожу.
— Почему по ночам так темно? — возмущаюсь я. — Мне вообще ничего не видно. Впрочем, на что тут смотреть?
— Есть на что, Спек. Подойди ближе.
— Нет, спасибо.
— Как хочешь. Но ты все веселье пропустишь.
— Джим, что веселого в том, чтобы смотреть на спящего человека?
— Она не спит. Она мастурбирует.
— Да, дети теперь растут быстро, — говорю я задумчиво. — Ну и пусть мастурбирует на здоровье, главное, чтобы потом руки помыла.
— Вообще-то обычно она их облизывает.
— Джим, ты сейчас говоришь о ребенке тринадцати лет.
— Тебя послушать, так я вообще старый педофил.
— Только не говори мне…
— Успокойся, Спек. Исключительно в моих фантазиях.
— Каких фантазиях?
— В фантазиях с участием твоей племянницы.
— Ты больной извращенец-жираф.
— Мертвый жираф. Ой, смотри, — говорит Джим оживленно, — она не одна. С ней подружка. Смешинка.
Смешинка — девочка из класса нашего Цветуечка. Я едва различаю их в темноте, подсвеченной призрачным жирафьим сиянием.
— Это чьи ноги?
— Смешинкины, — говорит Джим. — Или все-таки Цветуечкины?
— Говорю же, что ты извращенец.
— Мне так нравится, как они шепчутся. Такие прелестные, сладкие голосочки. Знаешь, как твоя племянница называет свой клитор? Смешинка. А Смешинка свой — Цветуечек.
— Да что такое с моей семьей? Еще какие-то разоблачения будут, Джим? Как я понимаю, теперь мы пойдем в спальню к Фикусу.
— Только не в таком виде, — говорит Джим, указывая копытом на характерное вздутие в районе ширинки на моих спальных шортах лунного цвета. — А то нас арестуют.
— Иди первый.
— Нет, Джим. Давай ты.
— Я всегда прохожу первым.
— Потому что ты хам.
— А у тебя трусы старые, — дружески сообщает Джим. — Застиранные, поблекшие, с растянутой резинкой.
— Слушай, так мы здесь до утра простоим. Кто-то должен пойти первым.
Джим пожимает плечами. Он не намерен сдаваться.
— Ну хорошо. — Я открываю дверь спальни самой младшей из всех моих ныне здравствующих родственников. — Ну вот. Она спит.
— Подними одеяло.
— Тогда меня точно арестуют.
— Только если ты получаешь от этого удовольствие, — успокаивает меня Джим. — Поднимай.
— Нет.
— Давай, а то я сейчас сам подниму.
— Все, что угодно, ради спокойного существования. — Я осторожно приподнимаю одеяло за краешек. И вижу в свете, идущем из коридора, свою девятилетнюю племянницу. — Видишь, Джим. Мир не настолько испорчен. И что ты хотел мне показать?
— Ничего.
— Тогда зачем мы сюда ввалились?
— А кто подал идею?
— Типа ты тут ни при чем? Ладно. Тогда, наверное, нам лучше уйти. — Я иду к двери следом за Джимом, но оборачиваюсь на пороге, чтобы еще раз взглянуть на спящего ребенка. — Эх, Джим, — вздыхаю я тяжко. — Почему они не остаются такими навсегда?
— А то еще годика три-четыре, и начнет на лошадках кататься, как твоя благоверная.
— Да, наверное, я зря ей купил того пони. Но она его обожает.
— Его — может быть, а тебя — ни разу.
— Что?
— Она считает тебя придурком.
— Что?
— Взгляни на доску.
Я смотрю на доску. У Фикуса есть такая доска, типа школьной, только маленькая, на ножках. В общем, смотрю я на доску, и там написано мелом: «Дядя Скотт — придурок». Большими, корявыми буквами. Как будто мел держали копытом.
— Это ты написал?
— Э?
— Это ты написал на доске? Еще одна хиленькая попытка показать мне семью в неприглядном виде?
— Семья то, семья это, — говорит Джим раздраженно. — Это ты вечно про них талдычишь. У меня уже уши вянут. Знаешь, что тебе сделать со своей разлюбезной семьей?
— Знаешь что, Джим, — говорю я, сложив руки на изображении Космонавта в космосе у себя на футболке. — По-моему, ты просто завидуешь. Тебе завидно, что я человек, у которого есть все, а ты всего-навсего тупой жираф-призрак.
