Вредный батаб, находившийся в оппозиции к Хачу и Кóхилю за влияние на царя, начал:
– Некогда Тун, твой предок, дав богам жертвы, отбыл Матерью-Морем искать царства мощные и разумные! Сто скачков сделал Солнце, триста – но берега шли безлюдные или обжитые обезьянами.
Встретив красное устье, плыл Тун красной рекою. Вдруг полил дождь кровавый, и взгремел гром небесный; в тумане плоты увязли. Влез Тун на сейбу-небодержательницу.
Тут как тут Ицам-на, главный бог, с раздроблённым щитом и со сломанной молнией.
«Дам тебе Опахало Небесное и Небесный Букет, Трон с Циновкой, если спасёшь нас от великанов».
Сунулась голова с кита, Ицам-на полетел с ней биться.
Поймав мартышку, облив алтарь её кровью, Тун гадал по узорам лёгких. Знак был идти впредь посуху.
В знойном царстве – плантации. Их щелей ночью вышли плоскоголовые и поля орошали, утром же спрятались. Тун мочился в их щели. Плоскоголовые выскочили. Тун спросил:
«Как вас звать? чему поклоняетесь?»
«Звать пичýнси, а поклоняемся ночи. Головы плющим, чтоб пролезть в щели».
«Вы рабы Тумписа!» – объявил Тун и, взяв невольниц, тронулся дальше.
Путь вёл по чаще. Люд, живший в дуплах, лазавший по деревьям, Туна пленил, чтобы кирками из алмаза делал им дупла. Тун разбросал жучков-древоедов, чаща упала. Народ дупел полз по земле в слезах и рыдал.
«Как звать? чему поклоняетесь?» – Тун спросил.
«Пáсау, поклоняемся чаще».
«Вы рабы Тумписа!» – объявил Тун и, взяв алмазные кирки, тронулся дальше.
Так дошли до страны, где слепые разбрасывали смарагды, плача, ибо смарагды их ослепляли.
«Как звать? чему поклоняетесь?» – Тун спросил.
«Мáнта мы, наш бог Смарагд».
«Дам зрение, будете рабы Тумписа?»
«Будем!»
«Ваш бог слепит вас в ярости, что раздет. Оденьте его, хоть грязью».
Манта так сделали – и прозрели.
Тун, взяв большой смарагд, шёл дальше. Долго шёл.
Встретил город мужчин в пустыне.
«Как звать, чему поклоняетесь?» – Тун спросил.
«Ничему и никак. Знай, были к нам великаны, отняли женщин, нас пожирают, чтобы достало сил одолеть богов».
Задрожала Земля, пришедшие великаны съели мужчин. Тумписцев не заметили, так как Тун в них сверкал смарагдом. Вдруг великаны, схватив мечи, убежали.
Тут грохнул гром, хлестнул ливень. Грозный Ах Пуч23 великана вбил в горы, сделав вулканом с именем Котопахи. Сто великанов Бакаб24 расшиб вдребезги, превратив в острова. Великаны пленили сестру богов Иш Чел-Радугу, и рыдала богиня, когда возлегла с великаном и родила великанов. И её заперли под скалой, в колодце.
Тун с людьми шли пять лун к великанам. Тун предложил им:
«Будем рыть вам колодцы, вот вам невольницы. После вы нас сожрёте».
И великаны плясали в радости.
Тун нашёл место, смоченное земной слезой: Земля плакала от тех плясок! Тумписцы кирками из алмаза выбили щели, чтобы поболее натекло земных слёз, и, облив алтарь человечьей кровью, воззвали к Солнцу.
Солнце приблизился; почернели лица. Тун предложил:
«Солнце! Выручим дочь твою – Иш Чел-Радугу, но свети жаркознойно».
Кирками из алмаза Тун сшиб скалу над колодцем, Радуга убежала.
Как великаны вернулись, Тун им сказал:
«Пляшите. И после жрите нас».
Те пустились в пляс. Зарыдала Земля. Солнце сжёг её слёзы. Вспыхнули великаны, и их не стало.
Главный бог Ицам-на в благодарность дал Туну Трон с Циновкой, Небесное Опахало с Букетом Неба. Тумпис Великий принял династию и владыку – предка любимого Тýмпальи Вечного-Вековечного!
Там, где вершил Тун подвиги, «находили огромные кости… также берцовую кость, о размерах какой не расскажешь без восхищенья, что подтверждает факт; также видно и место, где были стойбища великанов и их колодцы».
С прытью, с коей кусканцы распространялись, Тумпис интриговал; и, только Кóхиль прислал весть: «Инкское государство в четыреста тысяч раз больше25, Четыре-Ноги-и-Четыре-Руки – один халач-виник!» – плот завалили данью, чтоб, выгладив сонмы волн, Хач достиг берега, полного бальсовых и иных судов.
Путь вёл к столице в роще поодаль через пески. Великий батаб тряс шапкой, сидя в носилках, мысля: «Днесь древний Тумпис бьёт челом Манте… Люди трёхруки, и не осилят третьей руки, называемой мысль, сто ратей и сто китов. У Тýмписа в этой руке не меч, но дань днесь…»
Скоп домиков с тростниковыми крышами тёрся у площади, на которой дворец и храм предварял идол жуткого вида; а на помосте, застланном шкурой, был вождь в тюрбане в искрах смарагда, в юбке зелёной, в схожих сандалиях, молодой совсем; близ – сановники в шапках из перьев, все в ожерельях. Веяли опахала, развеивая мух и зной.
Хач, встав из носилок, начал:
– О! Утешительно зреть тебя, Изумрудноблестящий Тева, мучась, что исстрадался ведь Синекровый, не созерцавший тебя лет двести! Велено им, Прекрасным: Хач, стань колибри, мчащим к возлюбленной, стань пустыней, алчущей ливня! глазом смотри, двумя смотри, за меня смотри – до слепой слепоты – на дивного и великого Теву!
Рабы поднесли кувшины с тумписским и пунийским, после корзины: с мантиями, с раковинами в смарагдах, с красного и зелёного древа шапками, с золотыми браслетами, скипетрами, подвесками, колокольцами.
– Говорю: хорошо! – Изумрудноблестящий встал. – Мать-Смарагд нам сияет26, Тумпису пусть сияет. Всем пусть сияет. К ней идём. Надо ей рассказать, дать жертву.
Он протянул мизинец, кой Хач и взял указательным да большим своим пальцами. И пошли.
В храме зелёно, стены – из изумрудов. Столб в центре крылся смарагдом крупных размеров. У чурбака стоял жрец, муж толстый. Он держал кролика.
– Ката! – изрёк вождь. – Дай богам жертву, будем пить с тумписцами.
На алтарь лилась кровь.
В штукатуренном зале дворца Тева сел на помост, сановники – на циновки. Веяли опахала, и под жужжание мух гость вёл:
– Шаг за шагом, будто кинкáжу, кравшийся к попугаю, тяну из мотка любви… Не смел бы, если бы Манта и Тумпис не были бы друзьями с эр великанов. Бесценна речь Тýмпальи халач-виника Теве! Робость мне крепостит язык. Стыдно, чтó молвить велено… Дожили, что Извечный, зрелость постигнув, просит сестру твою в жёны, о, славный Тева!
Ката-жрец за невесту требовал рать для войн с Киту. Тева вообще решил наложить молодую свою королевскую длань на руль тýмписской государственности:
– Говорю я – вождь оа, кофанов, га, семига и манта! Младший брат дружбы просит. Хочет меня в вожди, вместо Тýмпальи. Будем жить, воевать с Киту.
Хач с усилием обратил гнев в блеф:
– Киту борется с Мантой?! Китуская принцесса – жена Извечного. Плачу, мучимый этим! Отправлюсь жену брать в Куско: инки о том нас просят… Нет! любя Теву, отправлюсь в Киту к царю его, умолять буду там прекратить прю с Тевою, тестем тумписского халач-виника! – Он шёл к выходу, сокрушаясь, что провалил визит.
– Говорю: стой! – Тева с помоста тянул мизинец (кой Хач, скакнувши, почтил).
– Рад близ Тевы круговращаться! Алчу быть пяткой его и волосом!
– Говорю: расскажи об инках, нужно подумать, нужно решить, как быть.
– Да! – галдели сановники.
Хач уселся.
– Блеск Вековечного, моего царя, пал на Жёлтую Сейбу27, откуда приплыли сто тысяч инков, жаждущих наставлений. Мой господин взял у них Чачапуйу… – И Хач болтал вздор о дани, брачном союзе инков и тумписцев, о желании инков быть смердами «Слитодвойственой Мысли» и о могуществе инков.
Мáнтасцы не дышали, мухи жужжали.
– Я говорю: привести сестру, – был итог.
Девушку уложили. Ибо женились там при условии, что «друзья жениха, а не муж, насладятся её красой первые». Плот с невестой взял курс на Пуну – тумписский стольный остров. Хач, пройдя чащи, ввёл себя в зал других дворцов – к гегемону пространного царства Киту.
– Сладко, Сейбоподобный, зреть тебя, мучась, что ведь рыдает днесь Синекровый…
На троне, сделанном из оленьих рогов, с ножищей на трупе, грыз ногти царь. Знать томилась вдоль стен на шкурах; очаг озарял скоп идолов.
– Дожил ведь Синекровый…
Воин вбежал с криком:
– Манта не платит дань!!
Взвыли. Втащенный белый олень был свален, исколот, высосан ртами. В страхе, что вскроется связь его с Тевой, Хач, выпив кровь тоже, начал крыть Манту руганью.
Голос раздался:
– Кто сильней Качи?! Нет таких! Я могу превращаться в горы! Кто меня лучше?!
Бросивши золотую дубину, царь рванул следом.
И орды с с плоскими, с острыми головами, выставив пики, вышли на запад к Манте.
– Мне дожидаться и пребывать здесь? – вздумал отговориться тýмписец.
– Трус ты?!
Хач поспешил за войском.
Встретившись в котловине, две рати сшиблись. Царь буйствовал пумой в ламьем загоне. Прячась, Хач думал: «Здесь обессилев, сломавши клык, голоротыми выйдут к инкам, что уже рядом… Как быть? Что делать? За их ли мечами спасаться Тумпису? О, времена, о, нравы!»
