Каждые три луны рать сменялась, разрушенные каналы не обводняли полей, враг «утратил часть гордости». Наблюдая сие, генерал инков Кáпак Йупанки вздумал, что может статься, что «милосердие для врагов обернётся против своих, если те заболеют, чего боялись от сильной жары земли». Он направил врагам послание заявив, «что он выполнил волю Инки, кто его брат, которое в привлечении чинчей миром, а не войной; но, так как чем больше те получали… тем хуже делались, говорит, что, если чинчи откажутся сдаться в течение пары дней, их кончат ножами, земли их отдадут новым, кои придут».
Экскурс в прошлое приведён ради отдыха перед сценами знойными и жестокими, поелику уносимся в страны чудные и не ведающие инков.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
по прочтении коей нам станет ясно, в сколь гнусном варварстве пребывали народы, не знавшие Ясный День, сколь страшно было желание, чтоб восстала звезда, которая в той кромешной тьме
донесла б до них сведенье о законе природы и
благовоспитанности, чтоб потомки звезды, действуя от хорошего к лучшему, воспитали б тех диких во человеки…
Солнце скатывался в океан, бивший в берег. Люди с циновкой на ягодицах, в синих шнурах от талии и до шеи, вздымали ложе, в коем в обнимку – мальчики, схожие, будто капли.
Вычурны их наряды!
Вот шапка каждого: антропоморфная голова с клыками, злыми глазами из бирюзы, свергавшая из затылка перья, никла над тварью, убранной лентами; зев её изливал сноп змей, обкладывавших пумью пасть, которую рвали когти и под какой спускались на основание, с вырезанными рожами, завитушки; весь этот хаос был в изумрудах, схваченных золотым кольцом.
Шапка сложна, конечно, – жизнь Тумписа много сложней!
Продолжим. Пухлы ланиты мальчиков, синим обведены их очи. Кожаные нагрудники шиты золотом с женским портретом в центре. На поясницах – по ягуаровой шкуре; выше врезаются в пухлую плоть кольца. Убраны газом ляжки. Пропущенная меж бёдер и через пояс лента, вся в бахроме, спускается до напяточников из золота. Ручки скипетров на коленях мальчиков были карлами из электрума, изрыгавшими снопы нитей.
Поодаль – мужи в тряпках схожих, но поскромней: с шнурами чёрными вокруг торса, с шкурами на задах пумьими; головы у всех острые. Были женщины, тучные и грудастые, в узких юбках и с ожерельями да браслетами где возможно, все косоглазые, с пуком чёрных волос на темени. Были воины в фартуках, с пиками с золотым шаром на древке вместо эфеса.
Волны шумели, люди зевали.
– Тýмпальа Первый, – рек правый мальчик, – я хочу во дворец: смотреть танцы, смаковать вина.
– Нет, Тýмпальа Первый, – ответил левый. – Здесь хочу находиться.
Оба насупились.
От мужей отделилась личность телом сухая и хитроликая; сев на пятки, устроила из рук створки раковины.
– Я, смерд, квакну?
Мальчики покосились.
– Чадо волноукрашенной Матери-Моря!! – запричитала личность. – Срок, чутко вслушавшись в говоримое, слитодвойственной мыслью извлечь суть, как извлекает его из утробы врага меч-рыба! Шесть лун миновало с дня, что великий батаб твой Кóхиль отметил уходом в Куско. Внемли же, о Синекровый, что Кóхиль пишет. – С движением вдруг взялась дощечка. – «В день три Жары, год Сак-Кими двойственной эры, Туна был в Чачапуйе. Тамошний глупый батаб пил вино, болтал. Я понял: два халач-виника в Четырёх Сторонах – но не слиты, как ты, в едином. Был в Чачапуйе бунт. Но зряшный. Инки идут на север; в Киту целят копьё… А после? О, ты, Четыре-Ноги-и-Четыре-Руки, один халач-виник! Послов в Киту врать-подстрекать направь! Ел окунь окуня – но краб доел: обоих!»
– Всё! – велел левый мальчик. – Хватит. Домой!
Носильщики шли мощёной дорогой, а свита сзади. В роще – лачуги с крышами из травы. Чернь валилась в пыль с криками и воплением:
– Хун-Ахпý и Шбаланке!
– Убейте! – бросил вдруг левый мальчик, тыча своим жутким скипетром. Офицер побежал и убил одного из черни.
За белоснежной стеной на площади были стелы – перед дворцами, ставленными на плитах, очень высоких и белоснежных, Вверх вели лестницы, узкие и широкие, без перил и с перилами, но крутые. Главный дворец – плосковерхий, с многими входами – затмевал вид прочих. Бурной и фантастической лепкою тяжелели фасады.
Вставши из ложа, двинулись мальчики, общие тазом и обнимаясь к удобству. Это был Синекровый (Тýмпальа Вечный, Тýмпальа Первый), проковылявший сквозь главный дворец и сад в сумрачный синий зал.
На тумбах – лампы. Газовой ширмой крылся помост с установленным ягуаром красного дерева. Фавориты, наложницы и наложники, кинулись к царю с чашами. Ведь, «помимо чванливости», он к тому ж «отличался дурными склонностями, изнеженностью и имел много женщин и содомитов»21.
Влезши на тронного ягуара, Тýмпальа бросил:
– Хач, великий батаб, проясни дела.
Сев на пятки, та же вещавшая прежде личность стала вопить чувствительно, дёрнув ширму:
– О! О, Владыка Циновки! О, Хун-Ахпý и Шбаланке! Плача душой, отягчаю ведь слух твой! Слов нет изречь, сколь мерзок склоняющий небо к дольнему, дух к животному. Послан нам, – Хач, вскочив, тронул пол пальцами, – ты наполнил довольством Тумпис, место богов тринадцати всех небес! Сколь золота, серебра, шкур, меха, бобов какао, маиса текут сюда, в твоё царство! И водопады сосудов, раковин, белой соли, ярких одежд из Тумписа, что велик, коль правится Вековечным, льются на Манту, Каньари, Киту, на Боготý даже к чибчам-муискам! Но – горе! – вздумали Матерь-Море иссохнуть, Месяц погаснуть… В сардину ль киту вместиться? – Хач струил слёзы. – Горе нам! Раб Великого Тумписа – Чиму – исчезла! С южных краёв, от инков, прёт-идёт войско и уж сквернит честь Тумписа. Смердам как не радеть, Сын Глубинно-Пучинистой? И решили мы, прочитавши в очах твоих, слать послов твоих в Манту и в Киту, брать в жёны птичек, маленьких рыбок, пышных красоток. Кóхиль, великий батаб, изрёк вот что: Тумпис считает прибыль, а остальной мир – траты… У тестей возьмём подмогу! Храбрые воеводы, вздевши носилки, где ты, бог, изваянный в лазурит, воссядешь, грозностью взоров твоих инков сгубят! Вот что надумав, Мыслеобильному врут батабы, имевшие получить весть Кóхиля, соглядатая у тех инков.
Хач замолчал.
Левый мальчик, поковыряв в носу (правый занят был то наматываньем, то разматываньем кос девицы на свой кулак), бросил:
– Танцы будем смотреть, мучить кого-нибудь.
– Слушать Владыку Циновки и содрогаться, что не сейчас исполнить, и удивляться силе терпения халач-виника халач-виников22! – Хач досказывал. – На плотах – завтра же! – плывут сваты. Стройные пальмы, прознав, сколь вышнее их, ничтожных, алчет, вспыхнут в любви к богу грозному! Страшно мне докучать Извечному, но взгляни на зловредных, скотоподобных рабов твоих, на сульáна!
Воины ввели голых лохматых и повалили их перед ширмой. Великий батаб вздел руки.
– Мне ль убить себя, чтоб не видеть мучений, тронувших Распрекрасного в слитодвойственной вечной мысли?! Ведь вознестись может нынче ж, чтоб на тринадцати небесах кушать манну… Но – есмь он рядом, здесь на Циновке, подле холопов, благостно-милостив, для того чтоб нам – быть! – Хач взглянул на поверженных. – Что, ядущий навоз всех им мажет?! Чаем мы, взяв пример ваш, Тýмпалье не служить, чаем гадить тому, кто есть Тумпис и без кого Тумпис кончится?! – Зá волосы подняв одного из пленных, Хач ткнул его в шею ногтем, брызнувшей кровью окрасил других, надрéзал им животы ланцетом.
Левый смотрел, как пленные, подымаясь, вываливают кишки, и, обнявши свою половину, думал: «Правый мой брат плохой… Мы двойной бог… Погано… Я не хочу так. Я хочу – своего. Например, хочу плюнуть в них, а он трусит… Я хочу быть единственным богом – не Двуединым». Братья свалились с тронного ягуара. Правый, визжа, молотил кулаком, не глядя. Левый же левой рукой бил точно и планомерно.
Сановники, сев на пятки, били в ладоши. «Что созерцаем, верховный жрец Май?» – «Прю божественного в двух лицах, производящую смысл, Хач, великий батаб». – «Нужно ль Тумпису?» – «Есть борение, это главное». – «Немилосердный бьёт Благодушного!» – «Тýмпис устал быть менялой, пусть будет воин».
Вредного вида батаб их подслушивал усмехаясь.
«Если Немилосердный всхочет один пасти стадо, верховный жрец Май, а?» – «Долго ль он будет хлопать бичом тогда, Хач, великий батаб?»
Устав, царь поднялся и влез на трон. Правый крикнул:
– Всё, умываться, спать!
Левый сжал ему нос, сказав:
– Сказки слушать хочу, как мои предки странствовали, покоряли мир и народы.
Вредный батаб, находившийся в оппозиции к Хачу и Кóхилю за влияние на царя, начал:
