просто онемела, - продолжала Лия. - Конечно, Зелфа была права. Но я не позволяла себе и помыслить о таком, подумать, что я могла бы остаться наедине с Иаковом этой ночью. Я едва осмеливалась признаться в этом желании даже себе - а уж тем более сестре, которая в тот момент выглядела вовсе не очаровательной: глаза красные от слез, лицо искажено, щеки расцарапаны, одежда перемазана ягодным соком.
Сначала я сказала: «Нет! Иаков сразу все поймет: я же выше тебя, и никакое покрывало не скроет этого. Он откажется принять меня, и я стану испорченной, никогда потом не смогу выйти замуж, и меня придется продать в качестве рабыни». Но чем больше я протестовала, тем сильнее мое сердце твердило «да». Рахиль умоляла меня сделать то, чего сама я хотела больше всего на свете. Я продолжала для виду возражать, но в душе уже приняла решение.
В то утро Аде было совсем плохо, так что она не могла помочь дочерям наряжать невесту. Организацию заговора взяла на себя Зелфа: она натерла ладони и ступни Лии хной, накрасила ей глаза сурьмой, надела на нее бесчисленные украшения. Затем она обняла колени сестры и, с трудом сдерживая дрожь, спросила, что чувствует Лия теперь, накануне того, что могло стать ее первой брачной ночью.
- Никогда еще я не была счастливее, - ответила ей Лия. - Но в то же время сердце мое исполнено ужаса. А что, если Иаков с отвращением отвергнет меня? Что, если он сразу покинет шатер, опозорив меня навсегда? Но всё же я верю, что он примет меня.
На скромный брачный пир были приглашены лишь немногочисленные гости. Два деревенских флейтиста вскоре ушли, один из пастухов, принесший в качестве дара масло, торопливо набил брюхо и откланялся. Лаван быстро напился и стал совать руки под платье бедняжке Рути. Подводя Лию к Иакову, он несколько раз споткнулся. Невеста низко склонила голову под покрывалом; ее трижды провели вокруг жениха в одну сторону, потом трижды - в противоположную. Зелфа подавала угощение.
- Я думала, этот день никогда не закончится, - вспоминала Лия. - Меня невозможно было рассмотреть сквозь покрывало, и сама я тоже почти ничего не видела, и всё же: как мог Иаков не заметить подмену? В смятении и страхе я ждала разоблачения, обвинений в мошенничестве. Но ничего такого не последовало. Жених сидел рядом со мной - достаточно близко, чтобы я могла почувствовать жар его бедра на своем бедре.
Он ел баранину и хлеб, пил и вино, и пиво, но не слишком много, чтобы не навалилась сонливость. Наконец Иаков встал и помог мне подняться. Он отвел меня в шатер, где нам предстояло провести семь дней. Лаван шел следом, косноязычно выкрикивая пожелания зачать побольше сыновей. Иаков не сделал ни шагу в мою сторону, пока снаружи не наступила тишина. Только тогда он снял с меня брачный покров - прекрасный, расшитый цветными нитями, использовавшийся многими поколениями невест на сотнях свадеб, исполненных радости, удовольствия, насилия, страха, наслаждения, разочарования. Я вздрогнула, ожидая уготованной мне судьбы.
Шатер было слабо освещен, но Иаков смог разглядеть мое лицо - и не был удивлен. Он тяжело дышал. Потом он снял с меня остальную одежду: сначала покрывало с плеч, затем пояс, после чего помог мне переступить подол платья. Я стояла перед ним нагая. Помнится, мать говорила, что муж лишь поднимет на мне платье и войдет в меня, не раздевая полностью. Но Иаков разоблачил меня, а потом разделся сам - и член его стоял высоко, обращенный ко мне. Он напоминал безликого идола, и я бы рассмеялась подобному сравнению, если бы у меня не перехватило дыхание. И все же мне было страшно. Я легла на одеяло, и Иаков быстро лег рядом. Он погладил мои руки, коснулся щеки, а потом оказался сверху. Я испугалась, но вспомнила совет матери: раскрыть руки и ноги и прислушаться к звуку собственного дыхания.
Иаков был добр ко мне. В первый раз он вошел в меня медленно, но кончил так быстро, что я едва успела пережить это, как он отяжелел и навалился сверху, словно мертвый. Казалось, прошли часы, прежде чем он пошевелился. Затем руки его ожили. Они скользили по моему лицу, погружались в волосы, а затем, о, затем эти руки коснулись грудей и живота, двинулись к ногам и проникли между ними, тщательно исследуя сокровенные места легкими касаниями. Это были почти материнские прикосновения, словно я была младенцем, и чувство это оказалось столь сладким, что я улыбнулась.
Он заметил это и кивнул; мы оба рассмеялись, - вздыхала Лия, вспоминая ту ночь.
А затем Иаков нежно заговорил со своей первой женой.
- Отец редко беседовал со мною, предпочитая обращаться к моему брату, - прошептал он. - Но однажды, во время путешествия, мы проезжали мимо шатра, в котором мужчина бил женщину: свою жену, наложницу, рабыню - мы не знали, кто она. Исаак, мой отец, тяжело вздохнул и сказал мне, что никогда не приводил на свое ложе ни одну женщину, кроме моей матери, несмотря на то, что она лишь в самом начале их брака родила ему двух сыновей. Ревекка с первых дней пленила его нежностью и страстью, и он всегда обращался с нею, как с Царицей Небесной. Их слияние было слиянием моря и неба, дождя и земли, ночи и дня, ветра и воды. Их ночи были заполнены звездами и вздохами, словно они оба были божествами. Прикосновения их порождали тысячи мечтаний. Они спали в объятиях друг друга каждую ночь, за исключением времени, которое моя мать должна была проводить в Красном шатре или когда она кормила грудью сыновей. Так отец научил меня тому, что такое быть мужем и женой! - Вот что сказал мой отец Иаков моей матери Лие в их первую брачную ночь. А затем он сокрушался о том, что потерял любовь Исаака.
Лия плакала из сочувствия к мужу, а также от облегчения и радости: судьба оказалась к ней благосклонной. Она знала, что и ее мать тоже проливала слезы в первую брачную ночь, но то были слезы отчаяния, ибо Лаван с самого начала повел себя очень грубо. Лия поцеловала Иакова. Он поцеловал ее. Они снова обнялись. Даже в ту ночь, когда Лия была еще нежной и робкой, впервые открываясь мужчине, она охотно откликалась на прикосновения Иакова. Ей нравился его запах, нравилось, как борода мужа касалась ее кожи. Когда он входил
