— Да никуда деваться не надо, Алексей Григорьевич, успокойся. Все — что в моих силах!
— Ну, силы у тебя немалые, — не скрыл восхищения… да и зависти… перед небожителем.
Они поцеловались на прощание, скрепляя свои тайные слова. Даже братьям, Григорию ли, Кириллу ли, не след о том знать.
Алехан не на шутку заделался моряком. Русские корабли бороздили воды вокруг Европы и наводили страх на морские державы, в первую очередь на Англию. Как, они смеют поднимать свой Андреевский флаг там, где издревле царил флаг британский, в крайнем случае турецкий полумесяц?!
Но Алексей Орлов морских обычаев не знал, а потому и действовал на южных морях, как близ Кронштадта. Уму европейскому невообразимо, но этот богоподобный великан походя, немало не сомневаясь, загнал весь турецкий флот в тесную Чесменскую бухту и в темной ночи, рискуя и сам сгореть, пожег его, так что зарево и невские берега осветило. В Петербурге победно били пушки; фейерверки тщились затмить и чесменские пожарища, и только два человека, пожалуй, сквозь радость побед прозревали грядущие скорби.
Первой была императрица Екатерина Алексеевна. Она жаловала графу Алексею Орлову титул Чесменского, но гневалась в отношении европейской самозванки, которая по-прежнему разъезжала в карете с российскими императорскими гербами, а поляки ей услужливо подсвистывали. Тем более и Пугачевское восстание как раз разгоралось, и говорили, что княжна Тараканова находится в постоянных сношениях с Пугачевым. А полякам то и надо! В смуте российской польская гордыня искала свою «незалежность».
Вторым озабоченным человеком был, конечно, граф Алексей Григорьевич Разумовский. Он стремительно и неотвратимо старел, но никак не мог отделаться от призраков молодости. На самом-то деле, кто ж она, княжна Тараканова, которая трясет везде пергаментами с рукотворными письмами Петра Великого, его жены Екатерины, да и недавними, — руки Елизаветы Петровны. Она дочь, понимаете, дочь почившей в Бозе государыни и ее тайного супруга Алексея Разумовского! Стало быть — внучка Великого Петра и единственная законная наследница российского престола. Немка Екатерина, свергнувшая с престола и умертвившая внука преславного завоевателя, — Петра Федоровича! — никакого права на престол не имеет. А посему…
Как назло, бесследно исчезли, то ли в Митаве, то ли в Киле, то ли еще где-то, обе племянницы Разумовского, вместе со своей провожатой-гувернанткой.
Государыня Екатерина Алексеевна, время от времени как бы ненароком встречая Алексея Разумовского, ненароком же и вопрошала:
— А что, любезный граф? Не нашлись ваши запропавшие племянницы? Пора, пора!
Если бы не великое доверие, от таких слов и до Шлиссельбурга недалеко. Речь-то ведь шла о российской короне.
Даже погрязая в старости и болезнях, Алексей не мог отделаться от роковых призраков. Дочь? Его дочь — претендентка на российский престол?!.
Получая от Алехана скупые и пока что ничего не говорящие известия — ищем, мол, ищем! — он надоумился учинить свой собственный сыск.
Уж кто-то, а он-то знал, кто такие Дараганы-Тараканы — надо же, как лукавые поляки все на свой пшецкий лад переделали! Когда были реестровые казаки Розумы — были и реестровые Драги; когда же Алексей Розум стал Алексеем Григорьевичем Разумовским — стал и Ефим Драга не чем иным, как Дараганом. Так и благозвучнее, и уважительнее. За него отдавали Веру Григорьевну, сестрицу столь близкого к трону человека. Алексей и приданое по своей щедрости определил, и по его повелению записали Ефима Дарагана в бунчуковые товарищи — эва, к самому гетманскому знамени! От Ефима, ни от кого другого, и народились дочки, Августа да Лизавета. Откуда же слух пошел, что не было у Ефима второй-то дочки, были сыновья?..
Ефим умер, племянницы по недогляду дядюшки затерялись в Малороссии, да и с фамилией какая-то путаница произошла. Если они по рождению — Дараганы, то откуда же мог взяться конногвардеец Дараган, о котором Алехан говорил? Разве что из сыновей Ефима?..
Родичи Алексея Разумовского, с его левой руки, так размножились и тоже приобщились к его фавору, что немудрено и напутать. Откуда ему знать — были, нет ли дочки, были, нет ли сыновья, да и кто на ком женился?..
Так, отрываясь от болезней, старости и встающих у постели призраков, и вел он свой собственный сыск. Верные люди, не за страх, а за совесть, вели это тонкое дело.
Они-то, верные люди, и привели к нему владимирского купца-негоцианта. Был Алексей на то время в Москве, в своем же доме на Покровке. Да хоть и в Петербурге бы — у купца нога легкая; он давно обратился в бывалого москвича, и больше того — в заграничного торгового гостя. Дело купеческое, обычное, коль фартит.
Необычным был рассказ купца.
— Не спрашивайте, ваше сиятельство, как я на племянниц ваших вышел. Сие торговая тайна, и ничего более. Коль знатный товар поставляешь, со знатными и людьми якшаешься. Что в России, что в Германии или еще где. Известна мне была фамилия Дараган. С чего полякам, шмыгающим по Европе, вздумалось обратить их в княжон Таракановых? Да, да, — неторопливо отхлебывая кофе и отказываясь от вина, говорил он. — В своих-то торговых делах я, человек с виду простоватый, и стал свидетелем того, как поляки на тайном сборище в одном кафе Киля учинили новый заговор, с новым же самозванцем. Не вышло когда-то с мужиками, с тем же Пугачевым, — почему бы не попытаться с бабами? Все едино, лишь бы смута. Совсем ведь не в шутку сговаривались. Больши-их польских вельмож имена мельтешили! Так что стал, как русский человек, присматривать. Оказывается, эти хорошо оплаченные пшеки давно следят за девицами Дараганами и уже переделали их в Таракановых. Так из города в город за ними и шпыняют. Что, думаю, хорошего? Надо предупредить их наставницу и руководительницу.
— Маргарита Сергеевна Ранцева? — вспомнил Разумовский.
— Да. Вы знавали ее?
Как не знавать! Тогда она была еще просто Рита, незамужняя девица. Надо сказать, довольно взбалмошная. Из фрейлин цесаревны Елизаветы. Наезжая вместе с цесаревной… а иногда и одна… с каким-нибудь пустячным поручением, лезла везде на глаза и норовила быть поперед самой цесаревны… Господи, прости грешного!.. Кому в голову пришла блажная мысль — назначить воспитательницей племянниц именно эту состарившуюся вертихвостку? То-то теперь, поди, полный корсаж ханжества!
— Я посчитал своим долгом, всех-то тайн не открывая, наказать строжайше воспитательнице: сторонитесь поляков, сторонитесь! И немедленно, мол, свяжитесь с русским резидентом в Киле. Или с графом Орловым, который как раз прибывал туда с эскадрой. Дабы кто ни есть оградил беззащитных дам, неизвестно, ради чего посередь европейских войн шатающихся. Кажется, припугнул, вразумил, но…
Алексей вздрогнул от нехорошего предчувствия.
— После мне, при последующих поездках в Киль, стало известно: их всех троих на пути к резиденту похитили какие-то люди в черных масках… и с тех пор ни слуху ни духу…
У Алексея даже подозрение зародилось: а сам-то купчина так ли уж чист на руку?.. Не будет ли требовать платы за известия о племянницах, которых сам же и припрятал?! Известно, без выгоды купец ничего не делает.
Однако тот ничего не просил и чувствовал себя до некоторой степени виноватым — ведь мог бы, но не предотвратил несчастья…
Алексей по своей воле щедро наградил его и отпустил с Богом. Что с него теперь взять?
Да и сведения его были о прошлом. О том, и примерно так же, приватно доносил ему и Алехан. Пожалуй, высадившись в Киле, он вслед за купцом шел. Но везде находил только неясные следы каких-то русских девиц, которые под водительством своей воспитательницы путешествовали по Европе. Потом, сообщил Алехан, следы эти затерялись. Оставалась одна княжна Тараканова, без всяких сестриц и воспитательниц.
Одно роднило: и она была окружена поляками какого-то непонятного происхождения. Прости, мол, друг Алексей Григорьевич, мне остается только одно: добраться наконец-то до этой неуловимой княжны и хоть силой, хоть обманом увезти ее в Петербург. Пусть там разбираются. Чего доброго, смеялся Алехан, самому бы не влюбиться в неведомую княжну! Сколь можно пребывать в холостяках?..
Болезни одолевали. Старость поджимала все сильнее.
Детки? Каки-ие детки?..
Алексей Разумовский сознавал, что последний раз, наверно, пребывает в Москве. Он попробовал пожить там беспечным московским барином; дом на Покровке, построенный с легкой руки Елизаветушки, позволял и здесь встать на широкую ногу. Москвичи любили тороватых людей. Но званые балы и обеды утомляли старика… увы, чего там скрывать. Он пытался скрыться в Перове, где тоже был дом. Но и в мягкой венской коляске, на новомодных подвесных рессорах, с трудом добирался до перовской усадьбы. Охота? Какая охота! Не прежние времена, чтоб без роздыха, под звук охотничьих рогов, скакать из Перова в Измайлово и кругалями обратно. Сейчас лишь глухой хохоток скачущей Елизаветушки отдавался в дубравах и березовых чистых рощицах. Время охотничье, волчье, когда старики выводят молодежь на поля, но теперь могут спокойно резать крестьянских овечек. Главный охотник империи, обер-егермейстер, в венской коляске болтается, как тряпичная кукла. Самому бы на зуб не попасть… В сопровождении верных гайдуков он все же и верхом проехался по просекам, и послушал, как ему в утеху трубит охотничий рог. Но — не лучше, чем в театре… Ненастоящее, все ненастоящее.
