Только поздно ночью услышал Евстигней громкий лай собак и лошадиное ржание. Они с Марфой не спали, всё ждали приезда боярышни Александры Степановны. Дети мирно посапывали во сне, лежа на широких полатях над печкой.
Это и вправду была Александра со своими спутниками. Евстигней встретил ее на крыльце, проводил в дом и первым делом отдал грамотку, а сам вернулся и стал помогать распрягать коней и задавать им корм.
Марфа достала из печи, несмотря на позднее время, еще теплую кашу, а боярышня подошла к светцу поближе, так и не сняв своей шапки и кожуха, и начала читать при слабом колеблющемся свете лучины, с трудом разбирая слова, процарапанные на бересте.
Изба постепенно заполнялась рыбаками и охотниками, которые не забывали перекреститься на образа и отвесить низкий поклон хозяйке. Трефилыч даже перекрестился и поклонился на все три стороны, в то время как рыцарь Иоганн только слегка склонил голову, приложив руку сначала ко лбу, а потом к груди.
Усаживаясь за стол, гости старались не шуметь, чтобы не разбудить детей, но старшая Аксинья, или Ксюша, как ее все кликали, перевернулась на живот, свесила голову с полатей и с интересом разглядывала прибывших, тараща со сна голубовато-серые круглые глаза, похожие на материнские. Особенно понравились ей золотые шпоры рыцаря, которые поблескивали и позванивали при каждом его шаге.
Прочтя грамоту, Александра показала ее Иоганну, и они стали тихо о чем-то совещаться.
Евлампий и Афанасий притащили мешок с новгородскими угощениями. Ужинали, беря руками кто что хотел: пареную репу, пироги с грибами; кашу из большого дымящегося горшка, загодя изготовленную Марфой в ожидании гостей, ели деревянными ложками строго по очереди, подставляя под ложки ломти хлеба, чтобы не закапать столешницу. Штауфенберг помедлил было, но, вздохнув, и своей деревянной ложкой зачерпнул из горшка вслед за Александрой.
Больше всего из новгородского угощения приглянулся хозяйке пирог с грибами, потому как ее Евстигней, который чуть не помер в детстве, отравившись грибами, ни жене, ни детям не разрешал их собирать, считая, что все какие ни на есть грибы на свете — ядовитые поганки. Евстигней так к пирогам и не притронулся.
Трефилыч был поражен:
— Гриб, да ведь это самая еда! Особливо солененькие, да прямо из бочки. Взять хоть рыжики али грузди. Ешь — не хочу…
Евстигней только мотал головой, и было видно, что никакими уговорами его не пронять.
Пока шел этот спор, Александра усадила около себя Марфу и стала ей объяснять, какая помощь от нее потребуется:
— Надобно нам будет с тобой, хозяюшка, сшить двенадцать белых балахонов для меня и моих сотоварищей.
— А из чего шить-то будем? — удивилась Марфа.
— Полотно у нас с собой.
— Тогда пошьем, почему не пошить, и Ксюша поможет… Только зачем это тебе, боярышня?
— Для скрытности, чтобы нас на снегу сразу видно не было. Кто мог знать, когда мы на рыбалку собирались, что враг уже под Торжком…
— Значит, правда, — тихо сказала Марфа, и яркие краски, разлитые по ее лицу, как-то сразу поблекли. — Евстигней сказывал, что его проезжий боярин предупредил, чтобы мы здесь не оставались… Значит, правда… — повторила она и с глубокой тоской взглянула на спящих детей.
Пока Александра тихо совещалась с Марфой, Трефилыч, слегка разомлевший от еды, которой Евстигней потчевал гостей, изрядно разошелся и пустился рассказывать разные истории о своем житье-бытье, о том, что он повидал на своем веку.
— Всякий человек по-своему слова произносит, — говорил он. — Вот рыбачил я как-то на Оке, да, по правде говоря, где я только не рыбачил! Так про тамошних жителей даже поговорку сложили: «У нас в Рязани грябы с глазами, — их ядят, а они глядят».
— Цто верно, то верно, — засмеялся Евстигней, — цто с них взять. На Низу акают, в Рязани якают, в Ярославле окают.
— А новгородцы цокают, — улыбнулся Иоганн. — Верно? Интересные истории твои, Игнат Трефилыч, прекрасно слушать, только нам сейчас греческий огонь делать надо, а Евстигнею для него горшки готовить.
— А где же я их обжигать буду? Горн-то под снегом…
— Ты мастер — тебе и решать.
— А какие они должны быть, горшки эти? Какой величины, какого вида?
— Круглые, с мой кулак величиной. В середине дырочка быть должна. Мы через нее огненную жидкость заливать будем, а потом наглухо заделаем.
— А сверху ушко, чтобы шнур продеть, — добавила Александра.
— Такие можно, пожалуй, и в домашней печи обжечь, как я свистульки да игрушки в ней зимой обжигаю.
— И сколько тебе на это времени понадобится? — спросила боярышня.
— А сколько их нужно?
— Наших запасов штук на двадцать хватит, — ответил рыцарь.
— Что же, к заутру готовы будут, если поможете дрова колоть да носить.
— Вот и хорошо, — обрадовалась Александра. — Тогда, Бирюк, мы успеем еще с твоими охотниками Ильину горку подготовить для полетов.
Дрова рубить вызвались Илья и Миша. Когда они надели кожухи, опоясались веревками и, заткнув за пояс топоры, выпрямились во весь свой рост, щуплый Евстигней забеспокоился:
— Смотрите, богатыри, вы мне весь березняк не переведите, а то размахается сила молодецкая, так вокруг меня голое место останется.
— Не боись. Мы твою рощу не тронем, дальше в лес пойдем.
— Ну, то-то!
Митрофан принес штуки полотна, и Александра с Марфой тут же приступили к работе: Ксюша достала из ларя тщательно завернутые в тряпицу большие ножницы, про которые знала загадку — «Что такое: два кольца, два конца, посредине гвоздик?», материю разложили на том же столе, где недавно вечеряли, и стали кроить. Остальные улеглись спать кто на лавках, кто на полу, накрывшись овчинами. Митрофан устроился так, чтобы не спускать глаз с Александры, но усталость взяла свое — ведь он не спал почти двое суток. Однако образ синеокой красавицы не оставлял его и во сне. Казалось, она стоит совсем рядом, но когда он протягивал руки, то касался не плоти, а воздуха, и это было так страшно, что Митрофан невольно вскрикивал. Услышав его стон, Марфа не забывала каждый раз перекреститься.
Из-под нависших бровей нет-нет да поглядывал на Александру Степановну своими глубоко посаженными горящими очами и Афанасий, который помогал рыцарю колдовать при колеблющемся свете лучины, смешивая разные порошки, тягучие смолы и разноцветные жидкости. Афанасия не клонило в сон — он привык к ночным бдениям в своей келье, когда он молился, пытаясь избавиться от дьявольского наваждения, но лик боярышни вновь всплывал перед ним, затмевая образы святых мучениц и самой Богородицы. Как только ни старался побороть свои мечты Афанасий, ничего не помогало.
Иоганн, в одной камизе[52], в шерстяных же штанах-чулках в обтяжку, в коротких шерстяных сапожках, перевязав на русский лад кожаным ремешком свои длинные прямые волосы, чтобы не лезли в глаза, делил готовую смесь на порции.
Евстигней монотонно крутил босыми ногами нижний гончарный круг, а на меньшем, верхнем, одетом на один штырь с нижним, делал довольно ровные полукруглые скорлупки, которые накладывал потом одну на другую и тщательно слеплял, приделывал петлю, протыкал дырку и ставил на деревянную доску; когда они немного обветривались, смазывал какой-то темной смолой, и вездесущая Ксюша относила их сушиться около печи.
Под утро Иоганн, закончив наконец изготовление своего адского зелья, вышел во двор, умылся снегом, розовевшим в лучах восходящего солнца, и с удовольствием вернулся в жарко натопленную избу. Возле печи уже возился Евстигней, отправляя в огонь первый десяток глиняных шаров для обжига. Надев кожаную рукавицу, он устанавливал их ухватом среди пылающих головешек. Илья и Миша натаскали столько дров, что казалось, их не спалить за целую зиму, но огненное чрево печи требовало все новой и новой пищи.
— Сколько же надо времени, чтобы изготовить настоящую глиняную посуду? — спросил рыцарь.
— Смотря какая посуда, — мигая усталыми глазами, ответил Евстигней. — Бывает, и две седьмицы надобно, бывает, и одну.
— А как же ты эти шары так скоро сработал? — удивился Иоганн.
— Так ведь у каждого гончара свое вежество есть…
— Я вижу, ты в своем деле большой мастер, что же ты здесь поселился, на отшибе?
— В Новгороде своих гончаров хватает, а тут самое бойкое место на дороге, что из Торжка в Новгород ведет. Товар у меня такой, что никто без покупки не уедет… А главное — глина здесь особая, голубая.
Евстигней, осмелев от доверительного и дружелюбного тона рыцаря, сам решился спросить:
— А что за нужда тебя, боярин, из твоей отчины потянула, стала бросать по белу свету?
— Воли искал и ищу, Бвстигней, воли.
— Так ведь ты и так не холоп, не смерд, — удивился гончар.
— Да, у меня даже замок родовой был, только воли не было, — вздохнул Штауфенберг. — У нас как: каждому, кто выше тебя званием, ты раб, кто ниже — тому ты господин. Так все на плечах друг у друга и стоят. Посторониться нельзя — вся храмина рухнет. Один выбор оставался — или неволя на отчине, или воля на чужбине… Мне теперь вся земля отчиной стала, особливо ваша, новгородская…
