— В самом деле? — Канарис обернулся, словно не помнил, где и что у него висит.— Кажется, это ваш Вевельсбург? Господин Гиммлер затеял грандиозную перестройку?
— Обычный ремонт. Строения очень запущены, и некоторая реконструкция, конечно, понадобится.
— Еще бы! Такая древность. Со времен Аттилы, можно сказать.
В глубине души Канарис потешался над этой макабрической чепухой: гунны, рыцарь-висельник Вевель и прочее. Но коль скоро кровавая романтика стала составной частью нацизма, с ней приходилось считаться. Арендовав за одну марку в год поместье, принадлежавшее когда-то падерборнскому епископату, Гиммлер намеревался основать там духовный центр СС. Словно школьник, начитавшийся готических романов, он жил грезами об орденском государстве, безбожно перемешав иезуитскую иерархию с тевтонским ритуалом. Все валил в одну кучу: рыцарей «круглого стола», катаров и нибелунгов. Кошмарное месиво! Но даже оно превосходно вписывалось в бюрократические структуры.
В штаб-квартире на Вильгельмштрассе существовало особое ведомство «Вевельсбург», возглавляемое штандартенфюрером Таубертом, который исправно подписывал умопомрачительные счета главного архитектора Бартельса.
Канарис отдавал должное деловитости нацистов. Они умели воплощать в реальность любой бред. Это даже нравилось. Пропустив мимо ушей намек на сотрудничество, он задал несколько вопросов на темы древней истории, столь своеобразно понимаемой рейхсфюрером, и, описав полный мистический круг, возвратился к началу беседы, к английским новостям.
— Не будем забывать, досточтимый коллега, что король Артур, столь почитаемый вашим патроном, был предводителем бриттов. В книге фюрера о нашем английском партнере тоже говорится вполне уважительно, как о потенциальном союзнике. В отличие от французов, этих легкомысленных представителей вырождающейся латинской расы, к тому же перемешавшихся с неграми. Я правильно излагаю? — В беседах с людьми типа Гейдриха Канарис придерживался удобной роли несколько усталого, слегка циничного шутника. В последующем пересказе интонации ускользают и доносчик предстает чуть ли не идиотом.— Итак, насколько я представляю, нам предстоит поработать во Франции. Что вы предлагаете?
— Обратиться к французам. С ними все же проще, чем с русскими,— почти в тон ответил Гейдрих, досконально изучивший повадки партнера.— Начнем с лидеров?
— Если удастся помешать ратификации, то советско-чешское соглашение потеряет практическую ценность. Это очевидно. Ключевой фигурой, безусловно, является Леон Блюм. Но я бы поостерегся от повторения заманчивого опыта с Луи Барту. Нет, вы не думайте, я не испытываю к Блюму особых симпатий. Он же из Моисеева племени... Кстати, почему господин Штрайхер упорно именует их всех Исидорами? Это так принято?
— Думаете, устранение Блюма ничего не даст?
— При нынешних настроениях французы могут еще больше качнуться влево. Но это мое мнение. Решать вам.
— Вы же знаете, что я ничего не решаю. Нужны новые идеи. А тут вся надежда на вас.
— Спасибо за доверие. Всегда рад служить.
— Значит, можно надеяться на помощь? Я имею в виду парижские связи.
— Это я должен просить вас о помощи. В Париже вы обскакали абвер на целый корпус. Но все, что в наших силах, мы сделаем.
— Если дело только за Блюмом, то я не вижу особых препятствий. Хороший посредник или даже цепь посредников... Вас волнуют следы?
— Меня уже мало что волнует в этой жизни. Перед лицом крупного общественного возмущения никто в мелочах копаться не станет. Достаточно молвы. Нетрудно предугадать, какие адреса будут названы. Очень уж ограничены возможности... Опять усташи? Политика мстит за шаблонный подход.
— А если сами французы?
— «Боевые кресты» полковника де ля Рока?.. Мы, конечно, не вправе удерживать французских патриотов от проявления праведного гнева. Почему бы и нет? И все же я остаюсь при своем мнении. Немножечко пугнуть, пожалуй, не вредно.— Канарис принял на колени большую персидскую кошку.— Но не больше.
— Хорошо. Тут не будет проблем.
— Гора родила мышь. Если так пойдет дальше, нас обоих просто уволят, вытолкают взашей... Выкладывайте, что у вас на уме, дорогой коллега.— Кошка заурчала и выпустила когти. Пришлось согнать.— Вы же знаете, с какой готовностью я иду вам навстречу.
— Никакой задней мысли... Просто я подумал, что всякий двусторонний договор предполагает, естественно, две сферы влияния. Пока мы обсуждали только одну.
— В России становится неимоверно трудно работать,— с полуслова понял Канарис.— НКВД имеет тысячи добровольных помощников. Все следят за всеми. Выезд и въезд под строгим контролем, обмен людьми сведен до минимума. У нас очень мало достоверной информации. Едва ли я сумею сообщить вам что-либо новое.
— Однако у вас на руках вся колода. Это я пришел на пустое место,— посетовал Гейдрих.— Судя по газетам, в Советском Союзе разворачиваются любопытнейшие процессы. Режим явно не обладает всей полнотой власти. То, чего мы достигли в считанные дни, у них растягивается на годы.
— Поверьте, что я с неослабным интересом слежу за московскими событиями. Вы совершенно правы, там еще много неясного. Однако я почти уверен, что в самом ближайшем будущем у нас появится возможность проводить более активную политику.
— Французы и особенно чехи одобрительно отзываются об их армии. Теперь к общему хору присоединились и англичане. Особенно лейбористская печать. Ваше мнение?
— Это, безусловно, серьезная, причем быстро растущая сила. У нас в генштабе тоже придерживаются такой точки зрения. Вам это, конечно, известно...
— Однако в среде высших офицеров имеются существенные разногласия?
— Как и всюду, коллега, и это нормальный процесс. Я в курсе дискуссий, которые временами выплескиваются на страницы печати, но не склонен к поспешным выводам. Споры между новаторами и традиционалистами неизбежны в генеральской среде. Вы знаете, какой это замкнутый, разъедаемый завистью мирок. Тухачевский и этот Иероним Уборевич определенно принадлежат к лагерю твердых реформаторов. Крупные танковые формирования, ударная авиация, массированные десанты — это их конек. Кстати, здесь эти люди близки к воззрениям германской школы.
— Что делает их особенно опасными.
— Несомненно.
— Было бы интересно ознакомиться с имеющимися на них материалами. У нас почти ничего нет, я имею в виду существенное. Вы же знаете, что я вынужден был начинать с нуля.
— Вы знакомы с нашими традициями, старый друг.— Канарис взял бронзовый колокольчик.— Такие вопросы решают на высшем уровне... Чашечку кофе?
Как призраки ночи, летят со всех концов Берлина фургоны с теплой надписью «Хлеб». Разрозненной эскадрой летучих голландцев плывут навстречу фургоны с уютным названием «Мебель». По пустым улицам, погруженным в предутренний сумрак, мимо опущенных жалюзи и закрытых ставнями окон. От голых лип Унтер-ден-Линдена и обледенелых каналов, от Александерплац и Шарлоттенбурга, от Грюнвальда и Штеттинского вокзала. Темны витрины Вертгейма, заперты двери кафе-автоматов Ашингера.
Не ящики с румяными булочками потряхивает на поворотах, не штабеля полуторных матрасов для молодоженов качает на переездах трамвайных путей. Унижением, болью, бедой провоняли глухие фургоны. Кого вытащили из теплой постели, кого отвозят с ночного допроса в тюрьму. Лучше не думать, не знать, не спрашивать. Мертвенный свет фар обливает надменный лик Беролины, но в медных очах богини незрячая пустота, и синие искры первых трамваев просверкивают на медных ее губах.
В резиденции посла Соединенных Штатов напольные часы отбили восьмой удар.
Едва Уильям Додд вошел к себе в кабинет, как ему передали личную телеграмму Кордела Хэлла. Государственный секретарь требовал ответа, существует ли непосредственная угроза войны. Видимо, в том и заключается смысл дипломатии, что постоянно приходится подкреплять очевидные факты.
— Свяжитесь с канцелярией Нейрата на предмет аудиенции,— распорядился посол.
