что видел: её не удастся сохранить. И всё-таки, если бы он мог задержаться, если бы всё же взял штурмом Святой Город, то, может быть, и договор был бы суровее в отношении Саладина, и результаты победы убедительнее для христиан. А раз так, то это она, Элеонора Английская, виновата в том, что героические подвиги её сына во многом оказались напрасны. Могла бы и сама продержаться, могла бы не писать того письма. Другие писали? Писали, да. Преданные королю графы, даже шериф [79] одного из графств, где Иоанн едва не поднял восстание городской гильдии [80]. Но их страхи не могли встревожить Ричарда так, как опасения матери. Он ведь знал, что она ничего не боится. А тут испугалась!
«Старая клуша! — бранила себя Элеонора. — Никуда ты уже не годишься, если скисла перед таким дураком, как твой младший сын. И подвела Ричарда...»
Когда бывали спокойные дни и недели, королева уезжала из столицы. Правда, ей уже не удавалось уединяться в каком-нибудь из своих замков, чтобы, как бывало, встречаться с учёными людьми, часами читать, спрятавшись в укромном гроте, или же самозабвенно охотиться и вечерами, сидя на сложенном плаще, возле костра, пить вместе со своими охотниками горячее вино и, обжигаясь, стаскивать с вертела хрустящие кусочки оленины или кабанины и осторожно откусывать румяную корочку под смех и песни ловких загонщиков и стрелков.
Теперь она выезжала в какое-то из графств, якобы, чтобы там отдохнуть, на деле же следя за настроениями властей и народа и стремясь, в случае чего, предотвратить смуту.
Поджидая новых известий от рыцаря Блонделя и графа Луи Шато-Крайона, вновь пустившихся на поиски Ричарда, Элеонора решила впервые за долгое время навестить свою родину, богатую и счастливую Аквитанию. Всю жизнь она любила эти прекрасные места, всю жизнь ей хотелось бывать здесь как можно чаще, но удавалось это, напротив, очень редко.
Путь в Аквитанию не занял много времени, даже переправа через Ла-Манш на сей раз обошлась без приключений, ну а странствие верхом по английской части Франции королева всегда очень любила. Королеву помнили и чтили и в графстве Тулузском, и в Пуату, где ей приходилось бывать и где каждый её приезд вызывал целое нашествие местных менестрелей и поэтов. Правда, на этот раз Элеонора и её свита почти нигде не задерживались дольше, чем того требовали отдых, перековка лошадей и самый краткий сон путников. Жизнь в седле всегда нравилась королеве, а её по-прежнему железное здоровье позволяло пренебрегать лишней заботой о себе.
«Почему я так спешу туда? Почему?» Она хотела и не могла себе признаться в нежданной слабости. Сейчас, когда судьба послала ей новое, пожалуй, самое страшное испытание — не просто ежечасный страх за жизнь любимого сына, но ежечасное сомнение в том, жив ли он вообще, — именно сейчас у королевы вдруг появилось горькое и жестокое чувство невозвратности прожитого, невозвратности многого, что осталось в долгой-долгой жизни, которая сейчас казалась краткой, будто пронёсшейся на взмыленном коне. Правда, Элеонора никогда не посмела бы сетовать, что жизнь промелькнула мимо — она всегда неслась вместе с нею, всегда была готова опередить события и, пренебрегая риском, рвануться в неизвестность. Неистовая королева действительно ничего не страшилась, и всё, что можно было взять в этой бешеной гонке, не поступаясь Божьими Заповедями и не роняя себя, она взяла и ни о чём теперь не жалела.
Ей было не жаль даже тех пятнадцати лет, что пришлось провести, по сути дела, в заключении, под самым строгим надзором в одном из замков южной Англии. Туда её отправил муж, король Генрих, уязвлённый тем, что она возражала против его открытых любовных интриг с кем попало, но гораздо более — тем, что его придворные и знать уважали мнение королевы больше мнения самого Генриха. Он, возможно, даже опасался заговора с её стороны. Глупец! Кто, как не она, знал, что бунты и заговоры никогда не приносят удачи. Рано или поздно их зачинщикам приходится платить более дорогую цену, чем жертвам этих заговоров и бунтов.
В те годы, когда вокруг было очень мало людей (из всех близких один только Ричард навещал её постоянно, чем вызывал гнев отца), Элеонора как никогда много читала, как никогда, много молилась, как никогда много думала. И многое из того, что прежде казалось ей непонятным, вдруг представилось ясным и простым. Правда, возникли новые вопросы, и ответить на них можно было, только прожив ещё немало лет. Она тогда особенно сблизилась с Ричардом, особенно много сумела ему дать, не говоря уж о том, что научила его бегло читать и писать без ошибок, обучила латыни и ещё некоторым наукам, которые, что бы ни говорили его рыцари, были вовсе не лишними для короля.
Но что же тогда происходит с нею сейчас? Она никогда не думала о том, что уже стара — просто знала это и принимала как должное. Хотя ни здоровье, ни отношение окружавших людей ей об этом не напоминали. Даже зеркало до поры было милосердно — лицо, которое она в нём видела, вряд ли сильно огорчило бы даже пятидесятилетнюю даму, а уж доживая седьмой десяток, можно было только изумляться, как мало росчерков оставила на этом лице жизнь.
Так в чём же дело? Что за странная тоска о невозвратном толкает её под зелёные сени Аквитании, к стенам родового замка, где сейчас живёт один из её двоюродных братьев, и где она ни за что на свете не остановится? Внешне Элеонора была в ровных отношениях со своей аквитанской роднёй, встречалась, когда нужно поддерживала, однако... Никто этого не знал. Никто, кроме епископа Бернара, теперь уже почившего в бозе, которому однажды она исповедалась в том жгучем гневе, почти ненависти, которые питала к своим родным. Питала после рокового утра, когда они отняли у пятнадцатилетней Элеоноры её счастье.
Взмахом руки королева отпустила от себя сопровождавших её придворную даму, семерых воинов и двух пажей.
— Я прокачусь по лесу одна, — сказала она, привычным жестом касаясь арбалета. — Может, подстрелю фазана или пару куропаток. На ужин хочется дичи. А вы пока поезжайте к замку шерифа Роальда. Шериф хотя и предупреждён,
