щеки уминали томатное чатни, и мать даже не пыталась их остановить – так ей хотелось послушать, что скажет Куку.
Однако та сразу переключилась на еду.
– О, гулаб-джамун! – воскликнула она, пародируя Бисваса-бабу́. – И чам-чам! И мишти-дои! [318] Ах, от одного жапаха шелудошный шок выделяется!
– Куку, – строго одернул ее отец. Он был очень недоволен.
– Прости, бабá. Прости, прости. Можно мне с вами посплетничать? О чем вы тут говорили, пока меня не было?
– Съешь сандеш [319], Куку, – предложила ей мать.
– Ну, Дипанкар, – сказала доктор Ила Чаттопадхьяй, – ты уже выбрал другую специальность?
– Я не могу этого сделать, Ила-каки.
– Почему же? Чем раньше поменяешь, тем лучше. Не знаю ни одного достойного человека с профессией «экономист». Почему ты не можешь выбрать другую специальность?
– Потому что я уже получил диплом.
– Ах! – Доктор Ила Чаттопадхьяй была сражена наповал. – И куда ты теперь подашься?
– Решу через пару недель. Обдумаю все на Пул Меле – это лучшее время для духовной и интеллектуальной переоценки своей жизни.
Доктор Ила Чаттопадхьяй, разломив пополам сандеш, сказала:
– Ох, до чего расплывчатая и неубедительная формулировка! Верно, Лата? Все эти бредни о духовном – пустая трата времени! Я лучше буду целыми днями слушать сплетни, которые ваша тетушка рассказывает, а матушка якобы осуждает, чем отправлюсь на такой фестиваль. Сплошная грязь и антисанитария, говорят? – Она обратилась к Дипанкару: – Миллионы паломников собираются на пляже прямо под Брахмпурским фортом, так? И на этом пляже они делают… да что только не делают!
– Не знаю, – ответил Дипанкар, – сам я еще ни разу там не бывал, но, по идее, фестиваль должен быть хорошо организован. Раз в шесть лет в организации мероприятия принимает непосредственное участие окружной магистрат. А этот год как раз шестой по счету: значит, омовение в Ганге принесет особую удачу.
– Ганг – это помойка! – заявила доктор Ила Чаттопадхьяй. – Надеюсь, ты не собираешься в нем купаться… Ох, хватит уже моргать, Дипанкар, у меня в глазах рябит!
– Если я искупаюсь, то смою не только свои грехи, но и грехи шести поколений до меня. Даже твои, Ила-каки.
– Не дай бог, – сказала доктор Ила Чаттопадхьяй.
Дипанкар повернулся к Лате:
– Тебе тоже стоит попасть на фестиваль! Тем более ты из Брахмпура.
– Уже нет, – ответила Лата, покосившись на тетю Илу.
– А откуда же? – удивился Дипанкар.
– Теперь – ниоткуда.
– Знаешь, я даже твою маму, кажется, уговорил со мной сходить! – серьезным тоном объявил Дипанкар.
– Очень сомневаюсь. – Лата улыбнулась, представив свою мать и Дипанкара, блуждающих в толпе на Пул Меле… по лабиринтам времени и причинно-следственных связей. – Ее в это время не будет в Брахмпуре. А где ты собираешься жить?
– На песках – прибьюсь к чьему-нибудь лагерю, – оптимистично ответил Дипанкар.
– У тебя разве нет знакомых в Брахмпуре?
– Нет. Ну, Савита, конечно. И еще старый господин Майтра, наш дальний родственник, которого я видел один раз в жизни, еще ребенком.
– Обязательно загляни к Савите и ее мужу, когда приедешь, – сказала Лата. – Я им напишу, предупрежу Прана. Можешь пожить у них, если на песках места не найдется. Да и вообще – хорошо в чужом городе иметь адрес и телефон знакомых.
– Спасибо, – сказал Дипанкар. – Кстати, сегодня в Обществе Рамакришны читают лекцию «Популярная религия и ее философские измерения». Не хочешь прийти? Наверняка и про фестиваль будут рассказывать.
– М-да, Дипанкар, ты еще больший идиот, чем я думала, – сообщила доктор Ила Чаттопадхьяй племяннику. – Зачем я только трачу на тебя время? И ты тоже не трать, – посоветовала она Лате. – Лучше поговорю с Амитом. Где он?
Амит был в саду: дети утащили его посмотреть на лягушачью икру в декоративном прудике.
7.35
Зал был уже почти полон. Собралось около двухсот человек, но женщин Лата насчитала всего пять. Лекцию читали на английском, и началась она вовремя, ровно в семь часов вечера. Профессор Дутта-Рэй (мучимый жестоким кашлем) представил слушателям лектора, коротко рассказал о заслугах и жизни молодого светила и несколько минут объяснял, чему же будет посвящена лекция.
Наконец на кафедру поднялся лектор. Он совсем не походил на человека, который, по словам профессора, уже пять лет был садху: круглое нервное лицо, белая накрахмаленная курта и дхоти, две шариковые ручки в нагрудном кармане. Он ничего не говорил о Популярной религии и ее философских измерениях (хотя однажды в самом деле мимоходом упомянул Пул Мелу: «… и все эти люди соберутся на берегах Ганги, дабы совершить омовение в свете полной луны»). Большую часть времени он кормил публику необычайно банальными сентенциями, ударяясь то в одну тему, то в другую и надеясь, что слушатели все же сумеют извлечь из его пространных речей какой-нибудь смысл.
Время от времени он широко раскидывал руки, не то представляя себя птицей, не то заключая в ласковые объятья всех присутствующих.
Дипанкар завороженно внимал, Амит скучал, Лата недоумевала.
Лектор разошелся не на шутку:
– Человечество должно реализовать себя в настоящем… сотрясти горизонты разума… принять внутренний вызов… Рождение – это чудо… как птица ощущает дрожь листьев… приобщенность к сакральному обретается где-то между популярным и философским… открытый ум, сквозь который может свободно течь жизнь, сквозь который слышно пение птиц и импульсы пространства-времени…
Наконец, не прошло и часа, лектор подошел к Главному Вопросу:
– Способно ли человечество понять, где и в чем найдет новое вдохновение? Можем ли мы проникнуть в темные глубины своего сознания, где рождаются символы? Я считаю, что наши обряды – называйте их популярными, если хотите, – действительно помогают проникнуть в эту тьму. А в противном случае человека ждет смерть ума, и, заметьте, не «пересмерть» или пунармритью, которая в наших писаниях есть неотъемлемая часть «перерождения», но смерть абсолютная, смерть от невежества. Позвольте еще раз напомнить всем вам… – Он вновь заключил слушателей в объятья. – Что бы там ни говорили наши противники, лишь путем сохранения древних форм сакральности, какими бы извращенными и полными суеверий ни казались они современным философам, мы сможем уберечь от исчезновения нашу элементальность, наш этнос, нашу эволюцию и наше э…естество. – Он сел.
– И наше эскимо, – шепнул Амит Лате.
Публика сдержанно захлопала.
Тут поднялся досточтимый профессор Дутта-Рэй. Вначале он представлял лектора ласково, по-отечески, но теперь, бросая на последнего откровенно враждебные взгляды, он принялся разносить в пух и прах выдвинутые им теории. (Ясно было, что профессор полагал себя одним из упомянутых в речи «противников».) Но разве лектор выдвинул хоть одну внятную теорию? Если да, то Лата не заметила. Безусловно, у его речи был какой-то посыл, общее направление, но попробуй-ка
