тюрбане и красно-бело-золотой ливрее! Одно только расстраивало старого секретаря: что Амит-бабу́ не спешит продолжать семейную традицию. Ну да ничего, рассуждал он, еще пара лет – и парень точно образумится.
7.37
Судейский состав Высокого суда всего за несколько лет претерпел колоссальные изменения. Достопочтенный господин Чаттерджи поднялся из-за своего большого письменного стола красного дерева и подошел к полке, на которой стояли свежие издания «Всеиндийского репортера» в коричневых, красных, черных и золотых переплетах. Он снял два тома – «Калькутта, 1947» и «Калькутта, 1948» – и принялся сравнивать первые страницы. Его охватила глубокая печаль: что случилось с его родной страной, с его собственными друзьями, англичанами и мусульманами?
Неизвестно почему достопочтенный господин Чаттерджи вдруг вспомнил одного давнего приятеля, на редкость нелюдимого английского врача, который тоже имел обыкновение сбегать от гостей: ссылался на неотложные дела (умирающих пациентов, например) и исчезал. Затем он отправлялся в Бенгальский клуб, усаживался на высокий табурет за барной стойкой и пил виски до потери пульса. Жена врача, устраивавшая эти огромные приемы, тоже была особа эксцентричная: разъезжала всюду на велосипеде в соломенной шляпе с широкими полями, из-под которых она могла незаметно (так ей казалось) подсматривать за происходящим в мире. Говорили, однажды она явилась в «Фирпо» с каким-то черным кружевным нижним бельем на плечах, якобы приняв его за палантин.
Достопочтенный господин Чаттерджи невольно улыбнулся, но улыбка его померкла, когда он открыл следующие две страницы для сравнения. В его микрокосме эти странички отражали падение империи и рождение двух стран из идеи, прискорбной и дремучей идеи – что представители разных конфессий в одной стране ужиться не могут.
Вооружившись красным карандашом, которым он всегда делал пометки в юридических сборниках, достопочтенный господин Чаттерджи поставил маленькие крестики напротив тех имен, которые значились в сборнике за 1947 год, а в 1948-м – всего лишь год спустя – исчезли. Вот какой у него получился список:
[323]
В конце списка за 1948 год было еще несколько имен, включая его собственное, но больше половины англичан и мусульман исчезли. В 1948 году в Высоком суде Калькутты не осталось ни одного мусульманина.
Для человека, считавшего принадлежность друзей к той или иной конфессии и национальности фактором одновременно важным и несущественным, изменившийся состав суда стал поводом для бесконечной грусти. В последующие годы ряды англичан продолжали редеть, и на данный момент их оставалось всего двое: Тревор Харрис (он по-прежнему занимал должность главного судьи) и Томас Роксберг.
Британцы всегда с особым трепетом относились к назначению судей, и, надо сказать, правосудие при них вершилось честно и сравнительно быстро, если не считать пары скандалов вроде истории в Лахорском Высоком суде в сороковых. (Нечего и говорить, англичане были горазды на репрессивные меры и законы, но сейчас не об этом.) Главный судья открыто или тайно наводил справки о человеке, казавшемся ему достойным кандидатом в судьи, потом делал ему предложение и, если тот соглашался, предлагал кандидатуру правительству.
Порой правительство отклоняло кандидата из политических соображений, но, как правило, человек с активной политической позицией даже не рассматривался главным судьей, а если и рассматривался, предложение стать судьей не принимал – иначе плакали его взгляды. Кроме того, возникни на горизонте очередное движение вроде «Прочь из Индии», как ему выносить приговоры, не идя против совести? Сарату Босу, к примеру, англичане никогда не предлагали стать судьей, да он никогда и не согласился бы.
После ухода британцев особых перемен не случилось, по крайней мере в Калькутте, ведь главным судьей остался англичанин. Господин Чаттерджи считал сэра Артура Тревора Харриса хорошим человеком и достойным судьей. Он вдруг вспомнил свое «собеседование» на должность, когда его, одного из ведущих барристеров Калькутты, пригласили в кабинет главного судьи.
Оба сели, и Тревор Харрис сказал:
– Если позволите, господин Чаттерджи, давайте сразу перейдем к делу. Я хочу порекомендовать вас правительству в качестве судьи. Как вы к этому относитесь?
– Господин главный судья, это огромная честь для меня, но, боюсь, я вынужден отказаться.
Тревор Харрис несколько опешил:
– Можно узнать почему?
– Позвольте мне тоже говорить прямо, – последовал ответ. – Несколько лет назад судьей был назначен человек гораздо младше меня, и основанием для его назначения стал отнюдь не высокий профессионализм.
– Англичанин?
– Кстати, да. Но я не хочу сейчас строить догадки о причинах того назначения.
Тревор Харрис кивнул:
– Понимаю, кого вы имеете в виду. Но он был назначен при другом главном судье – и кстати, я думал, что вы друзья.
– Друзья или нет, это сейчас не важно. Я говорю не о дружбе, а о принципах.
После недолгой паузы Тревор Харрис продолжал:
– Что ж, как и вы, я не буду сейчас строить догадки и обсуждать с вами оправданность того назначения. Однако главный судья был тяжело болен, и служба его подходила к концу.
– Тем не менее.
Тревор Харрис улыбнулся:
– Из вашего отца получился великолепный судья, господин Чаттерджи. На днях я как раз ссылался на его решение от тысяча девятьсот тридцать третьего года по вопросу эстоппеля [324].
– Непременно передам ему ваши слова, он будет очень рад.
Наступила тишина. Господин Чаттерджи уже хотел встать, но тут главный судья, издав некое подобие вздоха, сказал:
– Господин Чаттерджи, я слишком вас уважаю, чтобы попытаться… переубедить вас в этом вопросе. Но не могу не признать, что ваш отказ глубоко меня опечалил. Полагаю, вы осознаете, как мне трудно восполнить потерю такого количества хороших судей в столь короткие сроки. Несколько человек забрали у нас Пакистан и Англия. Дел становится все больше, а скоро нам предстоит работать над Конституцией; поймите, нам нужны наилучшие судьи! В этом свете я очень прошу вас изменить свое решение и все же занять предлагаемую должность. – Он ненадолго умолк, а потом продолжил: – Разрешите взять на себя смелость и обратиться к вам с тем же вопросом в конце недели? Вероятно, вы еще передумаете. Если же нет, это не умалит моего уважения к вам, и я обязуюсь впредь не донимать вас уговорами.
Господин Чаттерджи отправился домой без малейшего намерения что-либо обдумывать и с кем-либо советоваться по этому делу. Однако, разговаривая с отцом, он передал ему слова главного судьи о том решении 1933 года.
– Погоди, а зачем главный судья вообще тебя вызвал? – тут же спросил отец.
Пришлось все ему рассказать.
Отец процитировал древнюю санскритскую мудрость, смысл которой сводился к тому, что лучшее украшение ученого человека – скромность. Про долг и ответственность он ничего говорить не стал.
Жена тоже узнала о происходящем
