Ознакомительная версия.
Констан принес пунш в ту часть палатки, где у Наполеона был «кабинет». Император сидел в наброшенной на плечи собольей шубе, крытой зелёным бархатом.
– А, вот и ты… – просипел он, увидев слугу. Наполеон взял кружку и осторожно сделал первый глоток. Он почувствовал крепость напитка, но решил, что это ничего – надо было согреться. Чтобы испытать, есть ли от солдатского лекарства эффект, Наполеон заговорил.
– Констан, видишь эту шубу? – спросил он, подбородком указывая на своё одеяние. – Мне подарил её в Эрфурте император Александр. Это лучшие русские соболя! Знал бы Александр, где и как эта шуба мне пригодится!
Наполеон с удовольствием (голос звучал всё лучше и в голове прояснялось) засмеялся. (В этой шубе он потом, во время отступления, будет идти пешком во главе гвардии – неизвестно, казалась ли ему смешной эта шутка судьбы). Он глотнул ещё и с укоризной глянул на своего слугу.
– Констан! Это всё-таки чистый ром! Тебе кто-нибудь говорил, что в пунше должно быть что-то ещё?..
Голос звучал громко и весело. Наполеон успокоенно улыбнулся: «Всё в порядке, всё будет хорошо»…
Часы тихо заиграли музыку. Раевский открыл глаза. Он не спал, но и просто лежать с закрытыми глазами было хорошо. Теперь же надо было вставать, впереди был долгий день, и до вечера надо было ещё дожить…
Когда решено было строить на кургане в центре редут и перевести к нему 6-й и 7-й корпуса так, чтобы они примыкали к нему флангами, начальник штаба 6-го корпуса Монахтин выговорил у Кутузова оставить корпуса на месте, чтобы солдаты могли отдохнуть и сварить кашу – при переходе много времени ушло бы на обустройство нового места. Каша была сварена, роздана и съедена, в полках пробили отбой, а Раевскому всё не спалось. Вставать же надо было рано – чтобы до света занять новые места.
Как почти все генералы в те времена, Раевский был не стар – в 1812 году ему исполнился 41 год (на всю русскую армию было только два старика – Кутузов и Беннигсен, у французов же таких не было вовсе). Раевский знал, что Наполеон только двумя годами старше него и иногда изумлялся этому: как же так вышло, какой волшебной тропой дошёл Наполеон до нынешнего своего положения?!
Откуда-то Раевский слышал, что в 1788 году Наполеон, будучи ещё поручиком, просился в русскую армию воевать с турками, и прими его тогда Заборовский, они с Раевским могли бы служить вместе. Да ведь и были ещё в одних чинах! В России карьера Раевского считалась очень хорошей, но при оглядке на Европу можно было придти в тоскливое изумление: маршалы Наполеона все как один были богачи, да ещё и осыпаны наградами. Раевского же за бой под Салтановкой Багратион представил к ордену Александра Невского, а за Смоленск – к Георгию второй степени, но ничего из этого ещё не пришло, да Раевский и сомневался, что придёт (так и вышло – орден Александра Невского он получил за Бородино, да и то лишь в 1813 году, а Георгия второй степени – аж в 1814 году за Париж).
Не то, чтобы в орденах был смысл службы. Но без орденов его не было вовсе. Защищать Россию? Но со времён Карла XII никто на неё не нападал до самого 12-го года. Многие служили ради славы или говорили, что служат ради неё: вот, мол, будет чем оправдаться перед Господом! Раевский не слишком им верил – какая слава, в чём она да и ею ли надо оправдываться перед ликом Его? Раевский думал, что смысл жизни – в её продолжении. У него было семеро детей и то, что только двое из них были сыновьями иногда радовало его – он не хотел кормить войну, и без того она сыта Раевскими.
При Измаиле погиб его брат, а отец Раевского умер на турецкой войне от раны, когда его сын ещё не родился. Раевский думал иногда, что и его найдет пуля, но чаще думал, что пуля для него ещё не отлита. Почему-то берег его Господь – вот хоть под Салтановкой, когда картечный выстрел побил всех слева от него, и только в него не попало ни картечины. Потом, оставшись один, Раевский специально осмотрел мундир и панталоны – ни одной дырки. Он встал перед иконой на колени и долго молился. Вскоре после этого он отправил бывших при нем сыновей домой, хоть они и обижались.
Он и сейчас бы встал на колени, но не мог – накануне сел в обозную телегу и пропорол ногу торчавшим из соломы штыком. От этого он мог только стоять прямо да ещё недолго сидеть в седле.
Собравшись с силами, Раевский одним движением встал, берегя раненую ногу.
– Эй, кто там! – крикнул он ординарцам. В дверь тут же заглянули – ординарцы не спали.
– Кто-нибудь помогите мне одеться, – сказал Раевский….
Выйдя из избы, он поёжился – было холодно и ветрено. Вокруг стоял шум от поднимающихся с ночлега войск. Раевский со своим штабом сели на лошадей и поехали вперёд. Курган и венчающий его редут выступали над светлеющей линией горизонта. Приближаясь к редуту, Раевский услышал шум – оказалось, рабочие ещё не ушли. Взъехав на высоту, Раевский увидел при свете факелов и костров, что недобрые предчувствия оправдались – редут ещё далёк был от окончания. Подбежал какой-то пионерный (сапёрный) офицер и угадывая (в темноте лиц почти не было видно) скверное настроение начальства, заговорил о том, что присланные для работ ополченцы оказались из крестьян, вязать фашины и плести туры не умеют, да ещё и шанцевого инструмента привезли мало.
Тут подошел подполковник Густав Шульман 2-й, чья 26-я батарейная рота занимала редут.
– Из своих 12 пушек я могу поставить только десять – на большее число нет амбразур! – медленным скрипучим немецким голосом сказал Шульман. – Валы таковы, что через них кавалерия может заезжать на редут и съезжать с него. Да и эти, боюсь, при первых залпах осыплются и от этого укрепления не останется даже нынешней видимости…
Раевский не удивился – он и не ждал, что всё будет готово. «Даже маленькое укрепление не успели сделать, а что было бы, если бы решили строить то, что предлагал Беннигсен? – подумал он, вспомнив недавний спор Беннигсена и Толя. – Встречали бы сейчас французов на голом холме». Он наклонился к пионерному офицеру и сказал:
– Пусть ваши люди работают до самого начала, ибо каждый удар лопаты в таком бою значит больше, чем десять ударов штыком!
Съехав со штабом с высоты к линиям войск он сказал громче обычного, зная, что его слова ловят сейчас все вокруг:
– Император Наполеон видел днём простую открытую батарею, а войска его найдут крепость!
Штабные, только что бывшие с ним на батарее, посмотрели на него недоумённо – у них ведь тоже были глаза! – но тут же всё поняли: солдатам и строевым офицерам может и правда не нужно было бы знать, что ключевой пункт почти непригоден к обороне.
7-й корпус Раевского встал слева от кургана, 6-й корпус Дохтурова – справа. Солдатам разрешено было сесть. Некоторые закурили трубки. Осеннее утро всё не начиналось, и многие, если не все, думали, что хорошо бы оно не началось вовсе…
Обитатели татариковского овина спали в эту ночь кое-как, проснулись рано и в кромешной темноте вылезли через маленькое окно наружу. Каждый при этом думал, доведётся ли вечером увидеть этот сарайчик вновь, но никто про это не сказал.
– Что ж, господа, давайте прощаться! – сказал Мейндорф. Он был назначен на этот день адъютантом во 2-й корпус к Багговуту. – Уж простите меня за всё, если чем обидел.
После этого он поклонился всем. Все молчали, от Мейндорфа, по снятии маски оказавшегося весёлым и жизнерадостным, этого никто не ожидал. Но все понимали, что именно это и надо было сделать в такое утро.
– И ты меня прости, Григорий, дай тебе Бог удачи! – проговорил Муравьёв Михайла, и обнялся с Мейндорфом. – И вы, братцы, простите меня, если уж что было не так.
Все – Муравьёвы, Траскин, Щербинин, Мейндорф – стали прощаться друг с другом, не стесняясь слёз. Щербинину особенно тяжело было смотреть на Муравьёвых – служба раскидала их: Николай должен был состоять при Главной квартире, Александр – при Барклае, Михайла – при Беннигсене. Щербинин не представлял, что творится сейчас у каждого из них в душе.
«А что делать – служба… – подумал он. – Будь здесь хоть отец родной, а не удержит никого при себе».
– Едемте, Николай… – сказал Щербинин, которому вместе с Муравьёвым 2-м надлежало состоять при Главной квартире. Они явились в Главную квартиру ещё в темноте и вместе со всем большим штабом выехали на высоту перед селом Горки, на которой Кутузов устроил свой командный пункт. (С высоты почти ничего не было видно – всё покрывал густой туман). Спустя некоторое время сюда же приехал и Барклай. Он был в полной парадной форме, со всеми наградами и при шпаге принца Виктора Ангальта, его первого командира. Многие знали, что эту шпагу, подаренную Барклаю умиравшим от ран принцем, Барклай надевал лишь в самых торжественных случаях. (В 1818 году, умирая, Барклай приказал похоронить его с этой шпагой). Кутузов про шпагу не знал ничего, зато он знал про рескрипт императора Александра, отставляющий Барклая с поста военного министра. «Молодец немец… – подумал Кутузов. – Держит форс»…
Ознакомительная версия.
