посмотрит, как работает машина. Может, ему так понравится, что он захочет купить такую же, а?
— Конечно, генерал.
— Имейте в виду, что гильотину мне нахваливали Эулалио Гутьеррес и Роке Гонсалес [13], о ней лестно отзывались генералы Ортега и Фелипе Анхелес, и до меня дошли слухи, что сам Карранса умирает от зависти, потому что у него нет такой штуки.
Фелисиано был на седьмом небе от радости.
Несмотря на «случай в Сакатекасе», несмотря на все превратности судьбы, гильотина снова займет достойное ее место. Снова будут публичные казни, восхищение толпы, аплодисменты, слава. Время показало, кто был прав.
— Можете идти, — приказал Вилья.
Прощаясь, Веласко долго тряс руку генерала:
— Спасибо, спасибо, большое спасибо!
Когда он уже повернулся, чтобы уйти, Вилья окликнул его:
— Да, и еще: мне доставило такое удовольствие известие о том, что нам завидует Сапата, что с сегодняшнего дня вы повышены в звании. Теперь вы полковник. Сообщаю также, что «Эскадрон торреонской гильотины» выходит из подчинения кухне и становится самостоятельным формированием, подчиняющимся лично мне. Подберите людей, которые войдут в «Эскадрон». Человек двадцать. Список представьте мне. А теперь идите.
Веласко на миг задумался.
— Спасибо, генерал! Но позвольте мне задать вам несколько вопросов?
— Задавайте.
— С какого момента я полковник?
— С этого самого.
— Капитаны мне подчиняются?
— Подчиняются.
— Все? Каждый капитан?
— Каждый.
— Если при мне какой-то капитан нарушит дисциплину, я могу подать жалобу в военный трибунал?
— И расстреляем сукина сына на месте. Вы знаете, как мы поступаем с нарушителями дисциплины.
— Это все, мой генерал. Спасибо.
Полковник Веласко вышел из вагона. И тут же столкнулся с Хулио Бельмонте.
— Хулио, я хотел…
— Побольше почтения, гусь раскормленный?
— Встать по стойке «смирно»! — приказал Веласко.
— Больше ничего не хочешь?
— Немедленно встань по стойке «смирно» и не смей больше повторять эту гадкую кличку?
Бельмонте смерил его презрительным взглядом:
— Ну все, гусяра жирный! Добился своего: будет тебе трибунал.
Фелисиано вернулся от Вильи в самом лучшем расположении духа: во-первых, его окрыляла услышанная от генерала новость, во-вторых, у него появилась возможность поквитаться с Бельмонте. (И действительно, состоялось заседание трибунала, на котором рассматривалось дело Бельмонте — ему удалось избежать расстрела лишь благодаря тому, что он был одним из любимчиков Вильи. Однако генерал, верный своему принципу не прощать нарушителей дисциплины, примерно наказал Бельмонте: отправил его представителем революционных войск на Галапагосские острова.) Веласко пребывал в такой эйфории, что даже забыл о планах побега. Лишь когда, направляясь к месту, где стояла гильотина, он бросил взгляд на Мехико, он вспомнил, что хотел бежать. Европа… Фабрика… Собственное дело… Красивые женщины… Мировая слава… Все это вдруг вспомнилось ему. Веласко пал духом. Он не знал, что делать. Революция давно ему наскучила, но именно теперь, когда появилась возможность избавиться от нее, у него появились сомнения. Нет, он не предавал свой класс, аристократию, и не спрашивал себя, становиться ли ему революционером. Речь шла о другом: возможность вознестись на гребень славы вместе с революционерами была слишком соблазнительной. Он знал, что Сапата, Вилья, Обрегон, Карранса и все остальные — это кучка дикарей, дерущихся за власть. А что будет потом, когда они эту власть получат? Он подумал, что наверняка в свое время каждый воитель казался варваром-разрушителем, но что потом История превращала их в героев, представляла идеалистами, борцами за правое дело, воплощением добродетели. Вполне возможно, думал он, что в свое время Идальго, Герреро, Хуарес и даже сам Порфирио Диас считались маньяками. Фелисиано задумался над тем, каким предстанет на страницах истории Франсиско Вилья. Вилья — победитель. Через несколько дней он победно войдет в столицу. Пройдут годы, страсти улягутся, люди многое позабудут, и Вилью назовут освободителем Мексики, вождем, который привел соотечественников к равенству и свободе. Бульвар Пасео-де-ла-Реформа переименуют в Пасео-де-Франсиско Вилья, во всех парках установят его статуи, штат Дуранго назовут «штатом Вильи»…
«А если через пятьдесят лет Вилью вознесут выше, чем Наполеона, чем Идальго, чем Боливара?» — думал Веласко, а воображение уже подсказывало новый вопрос: «А если Вилья станет президентом? Тогда я мог бы сделаться министром». Веласко вдруг отчетливо ощутил, что стоит перед лицом дамы, имя которой История. Он, так долго учившийся, прочитавший множество книг о великих битвах, восхищавшийся героями борьбы за независимость, как-то не заметил, что и его самого закружил вихрь Истории, той самой, настоящей, о которой позднее напишут книги, о которой будут спорить до хрипоты в университетских аудиториях. Веласко представил себе школяров, изучающих по книгам вклад, который он лично внес в историю: «И только благодаря лиценциату Фелисиано Веласко-и-Борболья де ла Фуэнте Мексиканская революция смогла победить. Родина будет вечно благодарна своему герою». Он, Фелисиано, стал избранником Истории, и даже не догадывался об этом!
Ах, История!
Веласко тщательно взвешивал все «за» и «против». Нужно было принимать решение. На одной чаше весов лежали ожидавшая его в Европе счастливая жизнь, возможность разбогатеть, жениться на молоденькой мексиканке — из приличной семьи бежавших с родины порфиристов, квартира в Париже и загородный дом (или даже замок) где-нибудь на Луаре, возможность провести остаток жизни в буржуазном покое и счастье. Он смог бы продать много гильотин: в Европе бушевали войны и гильотины были ей нужны. Не зря же сказал американец, что гильотина Веласко лучше французских. Можно открыть большую фабрику, где будет много серьезных трудолюбивых рабочих (не чета бездельнику Алваресу и мерзавцу Бельмонте), которые, выходя на улицу после трудового дня, будут распевать веселые прованские песни.
На другой чаше уселась История, великая соблазнительница, сулившая бессмертие, поклонение, портреты в учебниках, славу героя, обожание, возможность занимать высокие должности, играть важную роль в политике, быть на равных с сильными мира сего… А еще он нашел бы Белем (он готов искать ее по всей стране), и она разделила бы с ним радость победы.
После долгих колебаний Веласко склонился в пользу революции, уже почти победившей и сулившей ему бессмертие. Еще одну жертву заманила История в свои сети.
Веласко вздохнул с облегчением, разглядев вдали контуры своего в ел икол епного творения. Гильотина горделиво возвышалась над окружавшими ее и смотревшими на нее с восторгом и страхом мужчинами и женщинами. Она казалась Веласко воплощением божьего промысла, универсальным символом смерти, перед которым почтительно склоняются все. К большому сожалению Веласко, гильотина не была его собственным изобретением, но именно он дал ей возможность войти в историю. Гильотина словно была создана для Мексиканской революции — она гораздо более подходила характеру мексиканцев, чем характеру французов. «Ничто не сравнится с ней, ничто не в силах превзойти
