Все убедились. Старый вождь мýсу, воздев длань, крикнул:
– Свадьба! После, отважные муравьеды, пойдём бить инкапаруна!
– Много их! – вёл вождь суарá понуро. – Столько, столько и столько!
Мýсу, хихикая, скрылись в хижине. Суарá пошли дальше.
Сквозь тростниковые стены их провожал хитрый глаз; вождь-Жаба шептал:
– Где палицы, муравьеды? Убьём суарá! К свадьбе нам нужно мяса!
Вооружаясь, женщины и мужчины один за другим лезли в заросли…
В непогоде звучали вопли… и под лиановым сводом взялась колонна: взрослых несли на палках; маленьких, сбивши в стадо, гнали сторонкой.
К вечеру ливень стих, пал туман. Жапорé опоясал милую брачным поясом. Жаренных суарá, глотая с хмельным соком, ели. Кто-то призвал найти чужеземцев, пришедших с гор.
Рейд был дерзостным.
Возвратившись к кострам, мýсу в масках стали под пальмой, к коей примкнули пленных в странных нарядах. Вождь срéзал им мясо. Инкапаруна взвыли, и лишь один молчал. Вождь срéзал новые клочья мяса, чтобы пожарить. Женщины кинулись к ранам жертв – мазать губы и щёки кровью. Младший из пленных воскликнул:
– Больно!!!
Мýсу, убив его, насмехались.
«Если во время казни воин выказывал боль минами на лице, дёрганьем, стонами… то они разбивали в куски его кости… внутренности выкидывали с презреньем».
Оставшийся пленник яростно укусил женщину. В восхищении его съев, мýсу пели:
Илльи!
Муж Маморé Уху-Уху,
слушай:
были к нам суарá —
их съели!
инкапаруна пришли —
их съели!
Илльи!
Кости как амулеты красили шеи и пояса добытчиков. В платье пленника старый вождь прыгал через костёр, куражился. Подражавший сгорел, вызвав смех. Накурившись трав, мýсу, скучившись в хижине, захрапели.
Дождь стегал в крышу.
Племя пришло в себя в луже в путах. Инкапаруна, беря мужчин, отсекали у них часть черепа, – делать чаши.
Дождь лил и лил.
Инкапаруна ушли, взяв милую Жапорé.
Мýсу зажили прежней жизнью, съев тела соплеменников и забыв всё…
Много лун шли плоты вверх по Амару-мáйу2. Милая Жапорé спала с дюжим инкапаруна в маленькой тростниковой рубке, думая, что он главный.
Раз пришли златоухий начальник лисьего вида и вождь понурый. Инкапаруна, трясшийся в лихорадке, вылез из-под накидки, чтоб поклониться им.
– Инка-милостью Йáкак!
– Жизнь, Вáрак! – вымолвил златоухий. – Ты бился смело… Но сообщаю: мы одолели страны, где всходит Солнце. Чунчу и мýсу и племена чащ рады узнать закон, жить новой жизнью. Мы возвращаемся, покорив Восток. Знай, послы его плывут с нами, чтоб лицезреть Заступника Благодетеля, Сына Солнца, пятидесяцкий!
Тот свесил голову. Вождь с понурым лицом вздохнул. Милая Жапорé дрожала.
– Впрочем, – вёл златоухий, – я, друг, ошибся. Ты новый сотник. Ты стал вождём. Тебе отдавать долг властью над сотней из поколения в поколение. Вождь, как ты, может стать пятисотником… Выздоравливай и начальствуй. Воины ленятся, пьют, болтают.
И Йáкак вышел, чтоб перейти на плот флагманский. Вáрак, упав в постель, бросил:
– Лягу я, Рока-кáнут. Много лун маюсь от лихорадки… тяжко мне.
Вождь с понурым лицом, сев на тюк пумьих шкур, из своей серой сумки вынул шнуры: – Управишься… Сообщи мне расходы, добычу, смерти в пятидесятке, новый курака3. С дня сего будешь вести счёт в сотне как новый сотник.
Вáрак, встав, запустил руку в ларь из прутьев вынуть горсть листьев.
– Коки сжую и скажу тебе. А не то сил не хватит. Нам на войне дают коку. Ешь её, бьёшь предателей, чёрт не страшен… Ты отмечай, начальник: коки три меры, в пятидесятке восемь осталось воинов.
Рока-кáнут вязал узлы на шнурах.
– Фасоль, девять корзин… проса семь корзин… Картофель кончился… Ягод тьма в лесах, иди рви… Также здесь мы зверьё едим-ловим, покудова не учли зверьё Сыну Солнца… Ты, Рока-кáнут, счётчик, в Куско учился. Ты вот скажи мне: что мы пошли сюда?
– Тýпак Инка Йупанки, мучаясь, что в стране Мусу-Мýсу не знают правления и порядка…
– Знают правление и порядок! – выкрикнул сотник. – Только тут свой порядок. Эта вот дикая с её родом ели друг друга и поклонялись жабе. Мы их побили и говорим: бог – Солнце… Помню, мы воевали чиму, нам говорили: дикий народ те чиму… А у тех чиму есть города, как Куско, ходят одетые, молятся Луне-Матери, как и инки… Мне сорок лет, с семнадцати на войне. Придёшь, поле вспашешь – вновь зовут бить предателей… – Он закашлялся.
– Думаю, – начал счётчик, – что люди алчные. Голому нужна тряпка, – он кивнул на дикарку, щупавшую мешок из шерсти. – У кого тряпка – грезит о бархате; сотник мнит в темники. А Сын Солнца, он хочет власти. Он нас послал покорять мир. Он очень жадный.
Вáрак сев буркнул: – Ты сказал плохо про Набольшего Господина, про Сына Солнца.
Счётчик, встав, вышел.
Вáрак сидел, задумавшись, пока дикая вдруг не кинулась в пляску. Ноги летали, руки порхали в воздухе.
– Буду звать Има-сýмак4… – бросил он ей рубаху. – Вот тебе, надевай… Кость дай… – дёрнул он позвонок на лианке на её шее. Дикая вскрикнула отскочив. – Не хочешь? – кашлянул Вáрак. – Ты и твои съели воина, моего земляка, хорошего… Ты взяла его кость? Как знаешь. Дух прилетит оживлять его, не найдёт кость – съест тебя.
– Солнце ваш, кость моя бог прекрасная! – она спела.
А Вáрак вышел из тростниковой рубки. Пили солдаты у очага за мачтой. Отмахиваясь от мух, он спрыгнул в лодку и в ней поплыл к плотам, глядя в джунгли, что по-над руслом.
«Храбрый он муравьед! Могучий! – думала Има-сýмак. – Вдоволь еды! Прекрасно! А Жапорé не имел еды, не имел еды, кроме сильной прекрасной плоти!»
Воин-гигант, сдержав лодку, высадил Вáрака на корму, к жаровне, где были чаши. Там оба выпили.
– Что, земляк? – начал Вáрак. – Инка-по-милости не имел права дать чин. А он мне дал чин, будто бы инка. Инки погибли, хоть были инками. А вот Йáкак, инка-по-милости, – жив вдруг… Мы с тобой, Укумари, ты мой десяцкий, живы, хоть мы общинники. Мы никто, а мы живы. Как так?
– Ты стал курака, – молвил десяцкий. – Мне теперь честь с тобой! Я скажу, что я видел. Видел я, как до чащ Мусу-Мýсу бились мы с чýнчу и враг насел на нас. Инка бился, а этот Йáкак был недалёко. Дикие забрались на плот, инка-милостью смылся – у инки нож в спине. А ведь диких-то рядом не было… – Укумари, взяв пику, упёр остриё в живот. – Лгу – убей меня.
Оба замерли.
И он вновь повёл: – Йáкак врал, что наш инка погиб от чýнчу… А как вошли в леса, инки пали все быстро, кто от чего, ты помнишь… Главный стал Йáкак, хоть у нас в войске инки-по-милости старше есть. Потому как он – сын наложницы от наместника над Востоком. Йáкак велит: воюй! Иду вперёд, а врагов спиной чую, жду, что убьют свои… Йáкак злится, будто бы я виной, что я видел, как погиб инка.
Он замолчал, вслушиваясь в плеск волн.
Вáрак сказал: – Он храбрый был, наш начальник! Все инки пали. Главный стал Йáкак, инка-по-милости.
– Он с наместником над Востоком, – вёл Укумари, – скажет великому Сыну Солнца: чунчу и мýсу – наши. Но он смолчит, что война с ними глупая: лупишь – а их вновь тучи. Тропы, что сделаны, заросли; кровь смыл ливень; мало останется, будто не было нас вообще здесь… Взяли мы пленных, редких животных. Всё… А того, что наш Йáкак заискивал перед чýнчу, дарил их, пил с ними, и не узнают… А для чего он так? Чунчу рядом живут: дни пути до нас. Думай!
– Да, – бросил Вáрак. – Истинно. Было нас двадцать тысяч, а теперь сотня… И непонятно: что это Йáкак чунчу задабривал? Непонятно… Вздумают, мы боимся их, и до наших гор за три дня дойдут…
Раздались вопль и всплески. Тыкая копьями, отбивали кого-то, стянутого рептилией.
Вáрак мучился лихорадкой.
Вдруг налетели лодки, и Има-сýмак забилась в шкуры. Что за злодеи?! Жуткие!! В ноздрях перья, в волосе перья! Крашены красным, тряпки на бёдрах! Визжат-воют, тянут тетивы, стрелы пронзают плоть! Люди-инки хоронятся за плетёными травяными бортами и отбиваются! Два плота обросли нападавшими и отстали…
А за излукой лес разрядился. Здесь начинался обширный край Чунчу. Вырос посёлок; инка-по-милости высадился с подарками для вождей. Прощаясь, он говорил им: «Дам вам одежду, дам топоры, дам чашки. Вы, коль скажу, поможете?» Чунчу клали ему на плечо руки и заверяли: «Друг! Тебе тоже друг!»
Сплошь перекаты… Близ водопада, бросив плоты, шли рощами, редкими и облитыми солнцем. Пахли цветы; на пнях – змеи; птицы вдруг верещали…
Ночью напали дикие. Укумари, страшного роста добрый десяцкий, выломал палец, кой разнесла стрела. Гнус откладывал в кожу яйца, воины мёрли в страшных нарывах. Но Има-сýмак никто не кусал. Никто.
Чащи вскарабкались в злой туман. Гниль, устлавшая землю, пахла. Сети лиан обдирали колючками кожу. Пленники, нёсшие груз, чихали.
