грязная, но нужная, потому как я подбираю негодное, чтоб осветлела жизнь, чтоб не портила ее пакость разная…
Мотька с напряженным вниманием выслушивала сожителя, которого и принимала-то не потому, что не могла обойтись без него, шибко он ей нужен, сухорукий, а из страха: настырен больно, с первого же дня, повстречав ее, бедноголовушку, как о себе думала, начал стращать ее, и в чем-то, кажется, преуспел… Но да ладно, Бог не выдаст, свинья не съест.
На самом-то деле, Мотька не была «бедноголовушкой», как и запутавшейся тоже не была. Револя с первого же дня возжелал направить ее на свой путь, пригрозил поступить с нею строго, если она заупрямится или попытается обмануть его. Мотька по первости испугалась, но скоро поняла: все, что требует Револя, она станет исполнять с превеликим удовольствием, почтя это, противное деревенскому духу, не только за обязанность, а и за удовольствие.
Коськова жила в том же доме, где родилась и выросла. Изба у нее небольшенькая, только и есть кухня да горенка да передний угол с образами. Впрочем, нынче образов нету, Мотька сняла их и побросала в печку, когда понаехали в деревню все больше худые, с горящими глазами да облезлыми бородами и заговорили хриплыми голосами невесть про что, послушаешь-послушаешь их, и тошно станет, подумаешь с горечью: «А и впрямь кто я есть? Тварь Божья, в прежние времена обманываемая, а нынче, иль не так?… взявшаяся за ум и уж со всех сторон свободная?..» И вольно ли — невольно ли, коль скоро в голове некрепкое понятие о жизни, побежишь вместе с хрипатыми урками иль просто с хитрозадыми людишками из городка в соседнюю деревню, где церковка еще не пограблена, мужики там супрямили, не дали родимую в обиду, а то бы давно ее пограбили, небось в родной-то Карымихе не долго красовалась соборная, деревянная, допрежь слуха о новой власти понаперли откуда-то лохматые да горластые, кричали что-то, меряя улочку неверными шагами, а ночью, когда деревенский мир спал сном праведным, вошли в церковку, посрывали со стен иконы в золоченых рамах, а потом, должно быть, заметая следы, подожгли родимую, а батюшку, человека незлобивого и в летах уже, побили… Мужики поняли сразу: варнаки напакостили, те, что кричали на улочке, больше некому, пошли искать их, не все оказались на месте, кое-кто успел смотаться. Оставшихся мужики били смертным боем, приведя к сожженной церковке, пока те не перестали по-щенячьи поскуливать, а потом разошлись кто куда, помолясь.
Маются на деревне, ищут ответ на неправедное свойство человеческой жизни, нередко оборачивающейся к людям боком, но Мотька и слышать об этом не хочет, ей-то что, она сама по себе, и к деревенскому люду без ласки, холодна с ним, не умеет простить того, что претерпела от него.
Нынче к ней часто заходит Револя, бывает что и заночует. Одному Богу ведомо, где он живет, но, кажется, в казарме с охранниками, в лагере он занимает какую-то должность, и вроде бы не последнюю. Дикий человек, без угла, где можно отдохнуть! Но сам Револя так не думает, считает, что не вправе привязывать себя ни к какому углу. Мало ли что?.. Вдруг завтра призовут в строй и покажут, где враг?.. Что же он, заспотыкается, как стреноженный конь? Нет уж, Револя из другого теста, в любую минуту готов подняться по зову власти хотя бы и сатанинской.
Мотька нынче в избе. Револя рядом… Она смотрела на него, худющего, с притаенной улыбкой. Это когда он отводил от нее глаза, а когда направлял их на нее, она делала вид, что страсть как боится его, сурового, хотя уже не боялась, нынче бы сумела постоять за себя, если бы даже он вознамерился пойти против нее. Она смотрела на него, но теперь уже видела другое, исчезла с лица притаенная улыбка, рядом с нею были отец с матерью, не убитые, живые, говорят что-то, привычно ссорятся, но скоро замолкают, заслышав на подворье шум, крики… Мотьку начинает трясти, это приметил Револя, обронил сочувственно:
— Ну, чего ты? Что, я такой страшный?..
Мотька не ответила, а спустя немного сказала, неожиданно всхлипнув и уж не сдерживаясь, глаза покраснели и стали злыми:
— Я когда прибежала к тому месту, возле стайки, где батяня с маманей встретили варнаков, они уж закоченели, лежат голенькие, обхватив друг друга руками. Я пала на землю, заревела в голос… Подошли мужики, переминаются с ноги на ногу, хмурятся. Понимаю, надо встать да попытаться разъять родименьких, не то вовсе смерзнутся, да только не сразу делаю так, а когда вознамериваюсь, уж и сил нету. Прошу мужиков подсобить, но те ворчат, морды воротят, а потом уходят. Ой, оченьки!.. Нету в деревенском миру никого, кто не отказал бы мне в пособлении. Так, надо быть, и схороню родителей. Из дому принесла пару простыней, накрыла ими милых моему сердцу… В-вот!.. И время спустя пошла, куда глаза глядят…
Мотька перевела дух, продолжала так же всхлипывающе и с тоской:
— В городке очутилась, никого знакомых, все чужие. Маюсь день-другой, тыркаюсь в разные двери, нигде не берут на работу. Пропаду, однако! Ну и ладно, думаю, жалости-то!.. Ну, помру, так помру, не велика напасть. Ночью сижу возле большого каменного дома, закоченела вся, а тут и слышу голос навроде бы мужеский: «Эй, девка, ты чего тут растелешилась?» Открываю глаза и вижу этакого махотунчика, по плечо мне. Ну, подымаюсь, говорю заплетающимся голосом: «Сирая я, дядечка, от вражьей силы пострадавшая…» И мало-помалу обо всем ему рассказала, поняла, видать: какая от него обида может мне приключиться, махотунчик ить, захочу — ладошкой прихлопну… Он взял меня к себе, спать положил на диванчик, а сам на полу разлегся: комнатушка у него — тьфу! — шагу не ступишь, не ударившись башкой о стены. Ну, сплю, стало быть, я, а потом пробуждаюсь, слышу — лезет… Молчу! А и ладно, думаю, я девка крепкая, меня на всех шалопутных хватит. Ну, приняла, приласкала…
Мотька искоса посмотрела на Револю, тот нахмурился, в лице обозначилось что-то, вроде бы краснота. Чудно! Откуда бы ей взятьтся? Иль впрямь напало на полюбовника смущение? Мотька, хмыкнув, повысила голос:
— И, надо думать, ладно сделала: крохотунчик-то от новой власти оказался огрызочек. Ее, разлюбезную, устанавливал в уезде. Пистолетик у него в кармашке, на боку, но сразу и не приметишь, бугорочек такой, навроде шишки на ровном месте. Ну, вот, сказывает поутру крохотунчик, мол, будешь в гостиничке прибираться, только не это для тебя главное, главное — за людьми следи, зловредный народец
