сияла. Ей казалось, что это и есть счастье – мир и согласие, ожидание счастливого будущего сына – хозяина дома. Вся эта ладно сделанная упряжь стала для нее символом будущего. Строгая черная упряжь, ставшая совсем нарядной с ритмичной чередой сверкающих заклепок, теперь висела у входа, и каждый раз, проходя мимо, Зухра с любовью гладила кожу покрышки хомута, перебирала заклепки.
И она и радовалась, и боялась непонятным, новым пробуждающимся в ее душе чувствам – ведь до сих пор она продолжала старательно выполнять роль «нанятой на работу», как тогда сказал Фатхелислам, боялась напрочь забыть Шакира. Да и он, как старший по возрасту и как хозяин, не был склонен открыто проявлять какие-либо чувства, он был лишь благодарным ей за уют и чистоту в доме, за детей. «Любовь ли это, – задумывалась она. – Любила Шакира всей душой, неистово. Но это было давно, в юности. К Фатхелисламу нет таких чувств, просто он теперь все в моей жизни – отец моих детей, крепкий и умелый хозяин…»
Еще маленький Ислам, полюбивший подарок отца, всем заходящим в дом говорил: «Это все мое, папа мне сделал. Вырасту большой – буду, как папа, на лошади ездить!» И часто он просил снять со стены хомут – «Это же мое!» – и, приставив его к табурету, по-хозяйски перекидывал звенящую заклепками шлею через табурет и пристраивал ее к свернутому матрацу, как будто это круп лошади. Затем брал вожжи, обкладывал ими воображаемую лошадь и телегу – второй табурет, положенный на бок, сам садился на него и новеньким кнутом, свитым отцом из остатков кожи, хлестал по матрацу: «Но-оооо, поехали, родимая!!!»
4
Шел третий год коллективизации. Был стылый хмурый осенний день, когда еще снег не укрыл теплым белым одеялом измученную за последнее время землю. Она сейчас морщинилась замерзшей грязью на дорогах, мутными лужицами слеповато отражала темное небо. Дома, сараи, изгороди после долгих осенних дождей почернели и понуро ждали спасительного снега и настоящих морозов взамен осенней промозглой сырости. И народ, закончив полевые работы, с грехом пополам сдав властям большую часть кое-как собранного урожая, опять ждал полуголодной зимы – знали: сытной жизни после раздачи зерна за трудодни не будет, как-нибудь дотянуть бы до весны…
Зухра, завершив будничные утренние хлопоты, охнула, увидев направляющихся к ним активистов, и обессиленно присела. Знала, что именно к ним, потому что по этой улице больше не к кому было идти. За пешими шла подвода с огэпэушниками, на которой уже сидело несколько арестованных сельчан. Вот она, беда…
Комиссия во главе с тем же председателем Нурланом бесцеремонно вошла в дом, занеся с улицы холодную сырость и комья грязи. Фатхия тут же стала хищнически рассматривать содержимое небедного дома.
– Фатхелислам-ага, – начал речь Нурлан, – решением партячейки вы внесены в списки подлежащих раскулачиванию. Поэтому вам надо сдать все свое имущество колхозу и принести пользу государству на народных стройках. То есть вы арестованы… Дом ваш переходит в собственность колхоза.
Фатхелислам молча и с гордо поднятой головой выслушал Нурлана. Он давно был готов к этому. И только жалел о том, что не успел подстраховаться – создать запас для семьи на первое время. Все надеялся, что обойдется. Не обошлось. Да и понимал он, что неудачи колхоза они спишут на, как они говорили, скрытых врагов коллективизации, на остатки мелкобуржуазного мышления. Вот и приписали его к «мелкой буржуазии», сопротивляющейся коллективному сознанию. Зная, что это бесполезно, все же сказал:
– Какой же я кулак, земляки? Я же сдал все, что положено, колхозу, против власти ничего не имею и работаю на колхоз… Да и трое детей у меня, как они проживут без меня?
– Вы воспользовались своим положением снабженца в личных целях обогащения и поэтому подлежите аресту и конфискации имущества, которое вы заработали незаконным путем. А о детях не беспокойтесь, если Зухра-апа не справится с их содержанием, то отправим в детдом, там государство позаботится и вырастит из них настоящих советских людей.
Без лишних разговоров, дав ему лишь одеться, собрать необходимые вещи, еду на первое время, разрешив попрощаться с семьей, огэпэушники увели Фатхелислама.
– Держись, Зухра, – приобняв плачущую Зухру шепнул ей на ухо, – против них мы бессильны, как-нибудь сохрани детей. Я вернусь. – И по очереди поцеловав детей, не оглядываясь, ушел.
В это время Фатхия уже нагло рылась в вещах. Увидев это, Зухра подошла и стала все содержимое шкафов и комодов с остервенением вываливать на пол.
– На, бери, бесстыжая, подавись. Всю жизнь бедствовала, теперь хочешь за счет нас разбогатеть! Забыла, как я помогала вам, неблагодарная!
– Ты забудь прошлое, Зухра, – надменно, с улыбкой вставил Тимербай, поигрывая длинной блестящей цепочкой, – не ваше сейчас время, теперь мы хозяева. Будете делать то, что мы скажем. Или ты думаешь, что я забыл, как вы все смеялись надо мной в детстве? Как Ахат, твой дружок, обзывал меня и не брал в свои игры. Я все помню, есть справедливость на земле. Жалко, что они не вернулись с войны, я бы их как валидовцев упек бы в Сибирь, а может, и самих к стенке бы поставил.
– Нет, Темир… – «Бака» чуть по привычке не вставила Зухра, – не быть вам вечно хозяевами, есть на земле другая справедливость – божья, она не подчиняется власти нагана…
А Фатхия, не обращая ни на что внимания, беспечно и наигранно улыбаясь, сверкнула белками глаз на черном лице и скомандовала:
– Кольца и сережки-то снимай!
И Зухра сорвала с себя все и со злостью швырнула на пол под ноги Фатхие. Та, ничуть не смутившись, ползая на карачках, стала искать и подбирать разбросанное. Воспользовавшись этим, Зухра успела спрятать единственное оставшееся на ее левом запястье украшение – серебряный браслетик с арабской вязью, подарок Фатхелислама.
Активисты же сгребли все имущество в баулы, погрузили вместе с мебелью в телеги и увезли на склад в бывшую мечеть.
Уходя, Тимербай, не глядя, снял с гвоздя новенький хомут. Повесил его и шлею, переливающуюся заклепками на плечо, сграбастал уздечку и только хотел толкнуть ногой дверь, как Ислам, увидев, что уносят его упряжь, бросился со всех ног к Тимербаю, схватил рукой тянущуюся по полу шлею и закричал:
– Отдай! Не трогай, отдай! Это мое, это мне папа сделал! – Не ожидавший такого наскока Тимербай опешил, но, придя в себя, со словами: «Ах ты, кулацкое отродье, теперь ничего твоего нет, все наше!», пнул настырного мальчика. Тот отлетел, больно ударился головой о стенку и заревел…
Зухру с детьми выселили в опустошенную активистами клетушку во дворе, что без окон и печи, где из мебели был единственный топчан, на котором до этого стояли кадки и ящики с продуктами и мукой.
