Когда Зухра обессиленно опустилась на него, обняв плачущих детей, в клетушку вошел комсомолец из комиссии и стал выглядывать, что еще можно забрать. Подошел к нарам и выдернул из-под годовалой Сагили старый половичок, оставив ее лежать на голых досках. Взбешенная Зухра кинула ему вслед дырявый мешок.
– На, забирай и это, подавись! – Тот, ничуть не смутившись, подхватил летящий мешок, который обдал его мучной пылью, аккуратно свернул его, сунул под мышку и ушел…
В этот же тысяча девятьсот тридцать второй год опять начался голод, унесший по всей стране почти семь миллионов жизней. Дом Фатхелислама сначала стоял заколоченным, позже в нем основали почту. Опять бездомная Зухра сначала готовила скудную еду во дворе на костре, после в железном тазике заносила в клетушку горячие головешки для обогрева. Затем натаскала с речки большие камни, глину и сложила внутри очаг. Пока дрова горели, дым уходил в приоткрытую дверь, поэтому внутри все пропиталось дымом, покрылось копотью. Позже она думала, что, может, это и спасло их от болезней? Ведь говорят, что дым обеззараживает воздух. Когда кончились дрова, Зухра по вечерам после тяжелой работы, утопая по колено в снегу, рубила и на себе таскала с берега Мендыма засохшую ольху. Полусырой сухостой плохо горел, дымил, но в холодные зимы вечно дымящий очаг был единственным источником скудного тепла.
Оставшись без какого-либо имущества, она думала, что не выживут они на этот раз, но есть еще сердобольные люди – кто-то принес им посуду, кто-то – на чем спать и чем укрываться, в меру сил помогали сестренка Зулейха и тоже бедствующие братья Фатхелислама, но голод есть голод. Страдали все.
Зухра не гнушалась никакой работой – лишь бы не голодали и не умерли дети. Однажды, когда после знойного летнего дня приближалась вечерняя прохлада, Зухра полоскала чужое белье у ручья, ее оглушил хлесткий одиночный выстрел, раздавшийся почти рядом, из-за кустарников с другого берега. Зухра, ойкнув, зажала уши и свалилась на бок в прибрежный песок. Открыв глаза, успела увидеть, как шелохнулись кустарники, из-за них выглянула косматая голова, зло сверкнула бельмом в правом глазу и исчезла. И тут же послышался надрывный вой Фатхии…
– Убили-ииии-иии, убилииии-иии, ааааа! Помогитееее-еее, помогите-еее! Людииии, Тимербая убили-ииии! Как же я без тебя, Тимербай!
Оказалось, что на том самом резном крылечке дома Насыра, в которой заселилась семья Тимербая, сидел сам новоявленный хозяин и неспешно курил. Настроение у него было отличное, только что сытно поужинали. Все у уполномоченного ОГПУ было в порядке: дом полная чаша, преданная жена и полная власть над всеми, кто раньше его и не замечал, кто окликал его обидным «Тимербака». Он сидел, вспоминал и с удовольствием смаковал сценки раскулачивания – плач женщин и детей, бессилие поверженных, беспомощных хозяев.
Его триумфом стало униженное положение Зухры. Фатхелислама можно было и не раскулачивать – работал он на колхоз, батраков у него не было, но настоял на этом он, Тимербай. Показал свою власть. Ведь все его детство она – красивая, шустрая, хорошо одетая – мельтешила перед его глазами, она стала образцом успешных и потому ненавистных ему людей. И до раскулачивания жила припеваючи за спиной крепкого хозяина. Да и было чем поживиться у них. Половина их добра перекочевала в его дом. Вот так надо, вот о чем он мечтал все свое детство.
Ему теперь доставляло большое удовольствие видеть, как Зухра ходит по дворам и ищет работу за кусок хлеба. Работает на износ, но единственное, что ему не приносило удовольствия, что она ни разу не пришла просить помощи, ни разу не унизилась до попрошайничества, а, стиснув зубы, трудилась. Она как будто и не видела его. Все встречные подобострастно здоровались, чуть ли не кланялись. А она пройдет мимо с застывшим, холодным и гордым взором, от чего ему даже становилось не по себе. Он все никак не мог придумать – как бы сделать ей еще больней, так, чтобы она приползла к нему на коленях и молила о пощаде. Можно было бы отобрать у нее детей и отправить в детдом. Но они не попрошайничали, не воровали, а смиренно сидели дома, чем могли, помогали маме. Нет, надо придумать такое, чтобы она вконец сломалась.
Во время раскулачиваний он вспоминал свое голодное и нищее детство, ведь он, как только подрос, стал работать в конюшнях Султанбек-бая. С утра до поздней ночи чистил за лошадьми навоз, раздавал сено, корм, поил их. И все за какие-то гроши. Он весь пропитался запахом конского навоза, потому юношей и не мечтал о свиданиях с ровесницами – от него за версту пахло лошадьми. Да и кто мог посмотреть на косоглазого, хромого, небольшого росточка юношу. Поэтому он черной завистью завидовал богатеям, и эта зависть со временем перешла в ненависть.
Спасла гражданская война. Вовремя смекнув, что это его час, он ушел с красными. Вояка из него, хромоногого, был, конечно, никудышный: он плелся в обозе, ухаживал за лошадьми. Но кто это видел, кто об этом знает? Зато теперь он – герой этой войны, везде в почете. Его приглашают в школу, где он рассказывает о своих геройствах, о том, как он попал в плен и палачи беляков изувечили ему ногу, но он все выдержал, ничего не рассказал о планах красных, никого не выдал. На торжественных линейках он вяжет пионерам галстуки, юношам и девушкам вручает комсомольские билеты, говорит умные напутствия.
Он наслаждался данной Советами властью. Со всеми «врагами» жестоко расправлялся и был на хорошем счету у начальства. И ему сверху намекнули, что его ждет новая должность в самом Красноусольске. А там!.. Это тебе не деревня, где уже не на ком было поживиться. И Тимербай вспоминал все улочки и дома большого села и представлял себя уже живущим в самом красивом кирпичном доме бывшего священника Богоявленского завода.
Но его мечты прервала пуля, угодившая прямо в лоб между косыми жабьими глазами…
Вторая зима без Фатхелислама постепенно выжала из Зухры все остатки сил. Спали они вповалку на тесном и жестком топчане. У стенки старшая Зайнаб обнимает братишку Ислама, с краю сама Зухра всем телом обогревает малышку Сагилю. Опять два года Зухра, как после гражданской войны, без продыху боролась за свою жизнь, а теперь еще и детей. Была бы одна, думала в отчаянии в длинные бессонные ночи, легла бы, вытянулась, да и отдала бы богу душу. Уже было невмоготу от вечной боли в теле и болезненного нытья пустого желудка. Старшая Зайнаб на весь день оставалась одна с братишкой и сестренкой, как могла отвлекала их от голодных мыслей.