— Малеска, — сказал он и дружески протянул руку, показывая, что он её узнал. — Моя славная, добрая нянюшка, поверь мне, я так рад, что снова тебя нашёл.
Малеска не взяла его за руку. Она внимательно, жадно посмотрела в его лицо и бросилась к нему на грудь, рыдая в голос, бормоча нежные, ласковые слова и содрогаясь всем телом от непреодолимого порыва чувств.
Юноша отшатнулся и нахмурил свой высокий лоб. Его предрассудок был оскорблён, и он силился оттолкнуть её от себя. Даже благодарность за всю её доброту не могла победить то отвращение, которое он почувствовал от объятия дикарки.
— Малеска, — почти сурово сказал он, пытаясь отцепить её руки от своей шеи. — Ты забыла… я больше не мальчик… успокойся… Скажи, что я могу для тебя сделать?
Но она вцепилась в него ещё сильнее и ответила мольбой, которая потрясла его до глубины души:
— Не отталкивай свою мать… она так долго ждала… сын мой… сын мой!
Юноша не осознал всего значения этих слов. Они были полны таких трогательных чувств, с какими он раньше не сталкивался; но она была его нянькой, они давно не виделись, и сила её привязанности на миг заставила его забыть о её расе. Он был тронут почти до слёз.
— Малеска, — добродушно сказал он, — до сих пор я не знал, что ты меня так любишь. Но в этом нет ничего странного — я помню, что ты была мне почти как мать.
— Почти! — вскричала она, подняв голову, и луна осветила её лицо. — Почти! Уильям Данфорт, клянусь, и пусть бог будет мне свидетелем, что ты мой сын!
Юноша вздрогнул, как будто в его сердце вонзился кинжал. Он оттолкнул от себя взволнованную женщину и, склонившись, сурово посмотрел ей в глаза.
— Женщина, ты обезумела? Как ты смеешь такое утверждать?
Он почти свирепо схватил её за руки. Казалось, что он борется с искушением ударить её за оскорбительные слова, но она подняла глаза, и в них было такое нежное выражение, которое отличалось от его почти сумасшедшего взгляда.
— Обезумела, сын мой? — сказала она серьёзным голосом, от которого спокойный воздух задрожал. — Это было священное безумие — безумие двух искренних юных сердец, которые забыли обо всём ради того, чтобы навсегда быть вместе; это было безумие, которое заставило твоего отца прижать к груди дикую индианку, совсем юную девушку. Безумие! О, я могу впасть в безумие от нежности при мысли о тех временах, когда тебя, такого кроху, положили ко мне на руки, когда моё сердце заныло от любви, чувствуя хватку твоей маленькой ручки и слыша твоё тихое бормотание. О, это было сладостное безумие. Я бы умерла, чтобы познать его снова.
Юноша ослабил хватку и стоял, отрешённо глядя на неё и бессильно опустив руки. Но когда она снова кинулась к нему, он впал в буйство.
— Боже милосердный! — почти завопил он, обхватив ладонями голову. — Нет, нет! Этого не может быть… Я — индеец? Полукровка? Внук убийцы моего отца? Женщина, скажи правду. Я хочу услышать проклятую историю моего бесчестия. Если я твой сын, докажи это… докажи!
Когда бедная женщина увидела, какую ярость она вызвала, она сжалась в тихом ужасе и долго не могла ответить на его дикую мольбу. Наконец она сбивчиво заговорила. Она рассказала ему обо всём — о его рождении, о смерти его отца, о своём путешествии на Манхеттен, о жестоком обещании скрывать родственные отношения между ней и её ребёнком, которое была вынуждена дать. Она рассказала о своей одинокой жизни в вигваме, о страстном желании, которое заставило мать заявить о любви к её единственному ребёнку, когда тот оказался поблизости. Она не просила, чтобы он признал её своей родительницей, она хотела только жить с ним хотя бы в качестве слуги, если он пожелает, только смотреть на его лицо, только говорить о своей любви наедине, когда рядом никого нет.
Он стоял и молчал, склонив к ней бледное лицо, слушая её быструю, сбивчивую речь. Затем она увидела, как его лицо содрогнулось при лунном свете. Он задрожал и схватился за деревце.
— Малеска, — ошеломлённый, убитый горем, сказал он, — отрекись от своих слов, если ты не хочешь видеть меня мёртвым у своих ног. Я молод, и меня ожидает мир счастья. Я собираюсь жениться на такой нежной… такой чистой… я, индеец… собираюсь отдать свою запятнанную руку милому созданию с неиспорченной кровью. Я, который так гордился, что вознесу её в более возвышенное положение. О, Малеска! — вскричал он, неистово хватая её за руку. — Скажи, что это выдумка — печальная, жалкая выдумка, которой ты хотела наказать мою гордость; только скажи, и я отдам тебе всё, что у меня есть — до последнего фартинга. Я буду любить тебя больше, чем тысяча сыновей. О, если у тебя есть милосердие, опровергни эту проклятую ложь!
Он весь трясся от волнения и смотрел на неё так, словно молил о спасении жизни.
Когда несчастная мать увидела, какое страдание она принесла своему гордому и чувствительному сыну, она готова была отдать жизнь, лишь бы отречься от своего рассказа, вызвавшего такую муку, но при этом не запятнать свою душу ложью.
Но слова — это ужасное оружие, которое проверяется только в действии. Они пронзают сердце, как острые стрелы, и их не может выдернуть даже та рука, что их пустила. Подчас пропитанные ядом, они навсегда отравляют память. Слова — это, в самом деле, ужасно! Бедная индейская мать не могла отказаться от своих слов, но она попыталась утешить гордость, которую так сильно задела.
— Почему мой сын так презирает расу своей матери? Кровь, которую она подарила ему, была кровью храброго королевского рода, кровью воинов и вождей…
Юноша перебил её тихим, горьким смехом. Предрассудки, которые были заложены в его природу, гордость, отчаяние, все чувства, приводящие к безумию и злу, зажглись в его сердце.
— Значит, я должен хвалиться, что по праву рождения принадлежу к роду смуглых вождей. Если бы я знал это, когда предлагал свою руку этой милой девушке. Она ведь совсем не знает, в каком высоком звании она окажется после брака. Отец небесный, моё сердце разбито! Я схожу с ума!
С этими словами он дико огляделся, и его взгляд уставился на тёмную воду, безмятежно текущую внизу. Он мгновенно успокоился, как человек, который нашёл неожиданный выход из своего горя. Его лицо было совершенно бесцветным и мерцало, как мрамор. Он повернулся к своей матери, которая стояла в смиренной позе в нескольких шагах от него, не решаясь снова приближаться со словами нежности. Все сладостные надежды, которые она лелеяла в своей душе, были полностью уничтожены. Сердце несчастной женщины было разбито, в этом мире у неё не осталось никаких надежд. Молодой человек подошёл к ней, взял её за руки и с печалью посмотрел ей в лицо. Его голос был спокойным, глубоким, но лёгкая хрипотца придавала его словам неестественную торжественность.
— Малеска, — сказал он, подняв её руки к небу, — поклянись богом, которого мы оба почитаем, что ты говорила только правду. У меня не должно быть сомнений.
В его позе, в его торжественном спокойствии было нечто величественное. Бедная женщина плакала, но слёзы прекратили литься, и когда она посмотрела в белое лицо, склонившееся над ней, её бледные губы содрогнулись, а затем крепко сжались.
— Клянусь богом, в присутствии которого мы встретимся с тобой, сын мой, что я говорила только правду.
— Малеска!
— Ты не назовёшь меня матерью? — с трогательностью спросила кроткая женщина. — Я знаю, что я индианка, но твой отец любил меня.
— Матерью? Да, бог не простит мне, если я откажусь назвать тебя матерью; боюсь, что я часто был груб, но я не знал, что ты ждёшь моей любви. Даже сейчас я слишком жесток к тебе.
— Нет, нет, сын мой.
— Я помню, ты всегда была кротка, всегда прощала меня. Ты простишь меня теперь, моя бедная мать?
Малеска не могла говорить, она упала к ногам сына и покрыла его руки слезами и поцелуями.
— Есть один человек, который будет переживать глубже, чем мы с тобой. Ты позаботишься о ней, не так ли, Малес… мама?
Малеска медленно встала и посмотрела сыну в лицо. Она испугалась его детской мягкости, ей стало тяжело дышать. Она не поняла почему, но всё её тело содрогнулось, её сердце забилось сильнее, как будто должно было произойти какое-то ужасное бедствие. Молодой человек шагнул ближе к краю берега и остановился, глядя в воду. Малеска подошла к нему и положила руку на его плечо.
— Сынок, почему ты встал у края? Почему ты так страшно смотришь на воду?
Он не ответил, но прижал её к груди и поцеловал в лоб. Из глаз матери снова хлынули слёзы, и её сердце потрясло сильное, почти болезненное чувство. Он поцеловал её впервые с тех пор, как был ребёнком. Когда он отпустил её и мягко отстранил от края выступа, она задрожала от благоговения и нежности. Она отошла и обернулась… Она видела, как он поднял руки над головой и прыгнул. Послышался плеск, низкий рёв воды, а затем пронзительный, полный ужаса вопль, который разнёсся над рекой, как предсмертный крик человеческого существа.
