Отец Анри и Сара ходили взад-вперед по террасе, продолжая оживленно беседовать.
— Настоящие борцы боятся стать палачами. Им столь же отвратителен тот из них, кто, будучи опьянен воинствующей яростью, становится убийцей…
— Вы правы, отец мой, мы ненастоящие борцы. Да и к чему нам ими быть перед лицом палачей? Мы опьянены не воинствующей яростью, но жаждой мести. А вы говорите мне о доброте, о любви, о справедливости, о прощении!.. Как нам воспринимать эти слова?
— И все же это необходимо. Вы взяли на себя огромную ответственность: свидетельствовать. Свидетельствовать перед всем миром о том, на какие безумства способен род человеческий, чтобы, узнав о них, он ужаснулся и не повторил ничего подобного впредь…
— Что же это: увидев, как и я, на что они способны, вы все еще считаете, что они принадлежат к роду человеческому? Вы все еще верите в вашего Бога?
— Да, сейчас больше, чем когда-либо, я верю в него. Я уверен, что Вечный Бог есть Любовь, я вижу плоды его деяний. Боль и зло — не его вина. Верующему может показаться, что крик боли, которым наполнено созидание, отрицает его, убивает веру. Чтобы веровать в Него, верующий должен быть не просто верующим, но верующим, тем не менее, то есть не закрывать глаза на реальные факты, которые вторгаются в жизнь всех людей, наносят им раны и остаются необъяснимыми, и быть при этом уверенным, что Вечный Бог есть Любовь. Прощение — это долг…
— Говорите от своего имени, вы — христианин, я же — еврейка! Даже если бы я захотела, я бы не смогла, я бы не имела на это права: слишком много смертей, слишком много страданий. Это взывает к справедливости…
— Вы сами употребили это слово. Пусть действует справедливость, у нее свои права, нечто большее, чем права, — неукоснительные обязанности. Она должна карать, но справедливость не имеет ничего общего с ненавистью и мщением. Ни ненависть, ни месть ничего не создают: они бесплодны и разрушительны. Пусть же справедливость вершит свое дело, вершит жестко, когда это необходимо, но пусть наше сердце никогда не зачерствеет от этого. Берегитесь этой порчи: иной раз зло, которое ты хотел сокрушить, настигает тебя самого, стоит лишь одержать над ним победу.
— Поздно, я уже стала жертвой этой порчи.
— Не хочу в это верить. По крайней мере, не увлекайте за собой вашего юного кузена, он совсем еще ребенок…
— Ребенок?! Не хотите ли вы, чтобы этот «ребенок» рассказал вам, что он испытал там и — хуже того — что он делал сам? Ребенка, о котором вы говорите, больше не существует, он умер в Маутхаузене, в Бухенвальде, в Освенциме, в Биркенау, в Дахау — у вас есть из чего выбрать. В сердце этого ребенка ненависть, и не я навела на него порчу.
— В аду лагерей я молился за наших мучителей. Дело в том, что, к нашей гордости, мы, французы, принадлежим к нации, для которой невыносимо, недопустимо, чтобы с людьми обращались так, как обращались с нами. Мо только по справедливости, по одной лишь справедливости, мы не имеем права мстить, потому что, несмотря ни на что, они — наши братья, ибо они — люди.
— Перестаньте, я прошу вас, не сравнивайте жертв с палачами. Вы добавляете к моим страданиям непереносимую боль.
— Извините меня за то, что я заставил вас страдать, но как священник я должен вам сказать, что вы избрали ложный путь. Почувствовав свою власть, вчерашняя беззащитная жертва неизбежно станет палачом, если ей не повторить непреложную истину: «Помоги, прежде всего, тому, кто больше всех пострадал», что по сути означает: «Возлюби ближнего, как самого себя».
— Приберегите ваше красноречие. Я ошиблась, доверившись вам. Что могла я услышать от священника, исповедующего религию, которая причинила нам столько зла?
Отец Анри опустил голову, и вид у него сделался очень несчастным.
— Я знаю… Нетерпимость католической церкви к евреям, безусловно, имеет отношение к истреблению этого народа. Но многие из нас просят за это прощения.
— Прощение… Прощение… Вот и все, что вы можете сказать. Возможно, это ваше дело, но не наше.
— Бедное мое дитя!..
— Я не ваше дитя!.. О, извините меня!
Сделав в запальчивости протестующий жест, Сара случайно задела Леа, опрокинув поднос со стаканами, который та несла.
— Ты могла бы быть повнимательнее, — сказала Леа с легким раздражением.
— Мне, право, очень жаль, но святой отец…
— А, я вижу, это один из ваших споров. Я не понимаю, отец мой, почему вы все еще упорно настаиваете, чтобы она вняла голосу разума. Что касается меня, я давно оставила это занятие.
Отец Анри ничего не ответил, он сосредоточенно помогал Саре собирать осколки.
Леа очень привязалась к отцу Анри. Он не отличался ни статью, ни красноречием ее дяди Адриана, но обоих служителей культа объединяла искренняя любовь к людям и тонкое понимание их страданий. Между тем капуцину была присуща какая-то наивность, отсутствовавшая у доминиканца, что-то неуловимо детское. Друг Жана безгранично верил в своего Бога и его любовь к своим созданиям. Вспоминая прогулки по виноградникам Монтийяка, вечера, проведенные вместе на террасе или же в рабочем кабинете ее отца, Леа думала об их долгих беседах, о таинствах божественной любви и о роли человека на земле.
«Для Иисуса Христа единственная подлинная слава заключается в признании его тем, чем он являемся на самом деле: то есть Вечной Любовью. Он волен отвечать нам взаимностью или нет! Ад — это не кто-либо иной, это ты сам, отказывающийся любить. Увидеть себя в зеркале вечности таким, каким сделал себя сам! Спасение состоит в отказе от иллюзорного, в обращении к самому существенному. Не побоимся же жить с открытыми глазами, ничего не тая от себя: ни гнусности зла, ни восхищения прекрасным; не устрашимся же того, что наши деяния и вся наша жизнь ни к чему и ни к кому не обращены. Зло в моем понимании — это когда человек в своей гордыне считает себя самодостаточным. Чувство самодостаточности и презрение к другим, доведенные до абсурда. Стыд растоптанной жизни, расточительства, безразличия к старикам и беднякам, к голодным, униженным, безработным, ко всякого рода изгоям… Все это — наша ответственность, наша забота, а не Господа. Дорога жизни, путь к миру пролегают как для одного человека, так и для целых народов через богатство общения и согласие делиться, как бы это ни называлось. Кровавые безумства, свидетелями коих мы являемся, не означают ли зачастую приступ отчаяния после всевозможных отказов и неприятия? Убеждение, предчувствие того, что человечество идет к своей погибели, если только оно не пересмотрит свою сущность и не обретет как можно скорее смысл Предвечного и его следствие — потребность в Любви с заглавной буквы, — все это вселяет в меня тревогу. Либо родится новый человек, либо обезумевшее человечество исчезнет из всеобщей истории — альтернативы этому нет. Новый человек должен будет осознать, что никому не дано быть полностью счастливым без других. Он будет убежден в том, что в борьбе за то, чтобы свобода воцарилась и в тех сердцах, где ее не было доселе, необходимо всегда помнить конечную цель этой свободы. Она имеет иной смысл, нежели быть свободным ради того, чтобы быть свободным. Иначе вместо освобождения попадешь под гнет (идеологии, нетерпимости, ненависти) или же в рабство (власти, денег, неистового эгоизма). Дорога жизни, путь к миру пролегают как для одного человека, так и для целых народов через богатство общения и согласие делиться, как бы это ни называлось».
Как бы она хотела разделить его веру, поверить в нового, свободного и благородного человека, поверить в его желание мира и любви к ближнему. Но ничто вокруг нее не предвещало этого, а слова Сары и Даниэля опровергали утверждения священника. Она подумала о своем дяде Адриане, и у нее защемило сердце. Ей сейчас не хватало его больше, чем когда бы то ни было. Даже утратив веру, он нашел бы — Леа не сомневалась в этом ни секунды — слова надежды в ответ на ее тревогу, на ее вопросы о мести и справедливости. В ее потрясенном сознании звучали слова любви отца Анри и крики ненависти Сары. Кто из них был прав? Расставаясь со святым отцом, она горела желанием участвовать в становлении нового мира, но после беседы с Сарой сердце ее было полно злобы и желания уничтожить тех, кто доставил столько страданий ее подруге.
Приход Франсуазы и Лауры отвлек Леа от ее беспорядочных мыслей.
— Опять разбитые стаканы. Если так будет продолжаться, скоро их совсем не останется, — с упреком сказала Франсуаза.
— Это все из-за меня, — ответила Сара. — Я толкнула Леа, когда она несла поднос. Пойду принесу другие.
— Я иду с вами, — сказал отец Анри.
Впервые с тех пор, как они собрались вместе, три сестры остались одни. Лаура взяла старших сестер за руки.
— Франсуа должен отправиться в Париж через два дня, и я не знаю, как сказать тетушкам, что еду с ним. Не могли бы вы мне помочь?
