Когда Эйб закончил работу над сценарием, он почувствовал огромное облегчение.
— Всякая стоящая рукопись, всякий великий фильм, — поведал ему Дж. Милтон Мандельбаум,— делается большим потом. Несколько раз мы ссорились, как настоящие любовники. Нет-нет, Эйб, лучше тебе не влезать во все тонкости производства. Твоя работа сделана. Дальше мяч поведем мы. Режиссеры нервничают, если рядом болтаются писатели. Они как настоящие примадонны, черт бы их побрал... Но от них никуда не деться. Равнодушию тут нет места. Но, понимаешь, эта публика просто не умеет относиться с уважением к такому писателю, как ты. И как отношусь к тебе я.
К счастью, название фильма было изменено на «Стонущих орлов», и никто, в сущности, не обратил внимание, что он основан на романе Кэди. Эйб тихонько приказал убрать свое имя из титров. Фильм принес доход. В то время чуть ли не в каждой конторе висели снимки Флинна или Кэгни в кабине истребителя. И, воодушевленный успехом и снова ощутив вкус к жизни, Мандельбаум вернулся к своей карьере.
11
Самый грустный для меня момент настал, когда,— вернувшись после войны в Норфолк, я увидел, как постарели мама с папой. Ходили они с трудом, стекла очков у них стали толще, волосы заметно побелели, и уже чувствовались приметы старческой рассеянности, Мама, не раз обращалась ко мне «Бен!».
Норфолк как бы уменьшился в размерах. Годы отсутствия сыграли шутку с моей памятью. Дом, который остался у меня в памяти большим, где было вдоволь воздуха и простора, на самом деле оказался маленьким и приземистым, и в нем ютилась моя тесная комнатка. Маршруты в городе были очень короткими, особенно по сравнению с протяженностью Лондона.
Саманта чувствовала себя как рыба, вынутая из воды, и я начал понимать, что ее попытки приспособиться к Америке не дадут ничего хорошего.
Тем не менее нам пришлось заново привыкать к совместной жизни. Новорожденный малыш, несколько тысяч долларов в банке, новая машина. Шоукросс позаботился разрекламировать мою книгу о войне в колонках «Юнайтед Пресс», и она получила куда лучший прием, чем я рассчитывал.
Но в любом случае Саманте с ребенком и мне приходилось искать себе место. Юг отпадал. Мечты Бена, оказалось, не имели ничего общего с действительностью. Там все время чувствовалось напряжение. Несколько сот тысяч негров впервые обрели возможность получить образование в соответствии с Биллем о правах, и они никогда уже не вернутся к привычному порядку вещей. В конце второй мировой войны. запах свободы не только носился в воздухе; я чувствовал, что скоро это скажется на моей жизни, и, когда все произойдет, я снова отправлюсь на юг и буду писать об этом.
Со дня окончания войны папа и его брат Хаим в Палестине предпринимали отчаянные попытки найти своего отца, двух братьев и примерно две дюжины родственников, от которых последние вести из Польши поступили шесть лет назад.
К тому времени, когда я с Самантой и малышом вернулся из Англии, только стали просачиваться отголоски каких-то страшных, невообразимых сведений. Родина моего отца, Продно, оказалась в пределах гетто. Евреев согнали, как скот, в одно место и уничтожили в Ядвигском концентрационном лагере.
Спустя какое-то время горстка оставшихся в живых евреев подтвердила это известие, и все надежды рассеялись. Все были уничтожены, все до единого: мой дедушка, раввин Продно, которого я никогда не видел, мои дяди-и тридцать членов моей семьи.
Остался в живых только один мой двоюродный брат Кадзинский, который оказался в партизанском отряде. После холокауста ему пришлось пережить одиссею, полную кошмаров, когда он стремился попасть в единственное место в мире, где ждали его, в еврейскую Палестину. Он попытался прорваться сквозь британскую блокаду Палестины на моторкой лодке только для того, чтобы его захватили и отправили в лагерь для интернированных в той же Германии. Ему повезло лишь с третьей попытки.
Когда в мае 1948 года Израиль объявил о своей независимости, три сына моего дяди Хаима дрались с оружием в руках. Один из них был убит в бою за Старый город в Иерусалиме.
Печаль и горе, согнувшие моего отца, когда он узнал об уничтожении евреев в Польше, не покидали его до конца жизни.
Когда передо мной открылись просторы Америки и я лучше узнал свою родную страну, я в первый раз влюбился в Сан-Франциско и окрестности залива. Монтерей, Марин и все остальное. Писателей как магнитом тянуло сюда — от Джека Лондона до Стейнбека и от Сарояна-до Максвелла Андерсона. Здесь и обоснуюсь, решил я. В Саусалито. На холмах, глядящих в воды залива, по берегам которого простирается город цвета слоновой кости — Сан-Франциско.
Я понимал, что делается с Самантой, — ей очень нелегко далось расставание с Линстед-холлом.
Я решил, что нужен какой-то компромиссный вариант и начал искать дом в долине Кармел. Мне повезло. В долине росли белые дубы и стояли старые испанские ранчо с толстыми стенами, где было прохладно даже в середине лета. Вдоль береговой линии, на которую обрушивались волны океана; пестрели заросли диких цветов и под ветром качались вершины кипарисов. От красоты Кармела буквально перехватывало дух, а скрипучие рыбацкие баркасы Монтерея и густой аромат от консервного завода напоминали о Стейнбеке. К тому же, недалеко был Сан-Франциско. Но вот Саманта... что с ней творилось?
Я пытался себе все объяснить. Идеальных браков не бывает, так? Несмотря на ее стенания, я все же любил свою жену, и, видит Бог, мне никогда в голову не приходила мысль о возможности расстаться с сыном.
У Саманты был пунктик. Ее единственный брат погиб во Франции. Она осталась наследницей Линстед-холла, который затем должен был унаследовать Бен. Родители ее были крепко в годах, и она с трагизмом воспринимала мысль, что традиции двух столетий Линстед-холла могут прерваться.
Стоила ли игра свеч, пытался я понять.
Признаться, я не люблю лошадей. Единственное, что их интересует — это пожрать. В ответ на заботу они могут изменить вам, они могут лягнуть вас в голову, сбросить с седла, да еще вывалить под ноги кучу навоза. Словом, я отнюдь не хотел ради них приносить в жертву собственную жизнь, пусть даже в Линстед-холле. Я предпочитал пользоваться мотоциклом.
Мысль о том, что Бен растет, не зная всей прелести игры в бейсбол, несколько огорчала меня, но, черт возьми, как бы Саманта не протестовала, к шестнадцати годам он уже будет знать, как управлять самолетом.
Но, откровенно говоря, что плохого в Англии? Я любил ее, можно сказать, так же, как Америку. Лондон? Всего лишь самый большой город в мире. В Англии появилось на свет большинство исписанных мною страниц, но самой заветной моей мечтой оставалось когда-нибудь написать книгу об Израиле.
Я долго колебался. В свое время я как-то свыкся с мыслью, что у Саманты есть право говорить писателю, где он должен работать. И тут мне позвонила Софи, сестра, и сказала, что мама умерла во сне от сердечного приступа, и все мы кинулись в Норфолк.
Я постарался убедить папу, что ему не стоит оставаться одному в доме. Софи предложила ему перебраться к ней в Балтимор, но чувствовалось, что ей этого не очень хотелось. Должен сказать, что Саманта была хорошей невесткой. Она настаивала, что он должен вместе с нами отправиться в Англию. Построек в Линстед-холле более чем хватало, и у него там может быть свой собственный небольшой коттедж. Папа переживал, что будет кого-то обременять, но в предложении был смысл.
Во время войны он продал пекарню, на она досталась двум жуликам, которые довели ее до полного развала и банкротства. Те небольшие деньги, что папа получил за нее, полностью разошлись. Всю жизнь папа тратил. немалую часть доходов на родственников и на поддержку евреев в Палестине.
Но через какое-то время все наладилось наилучшим образом. Мы перебрались в Англию. И я стал работать над новым романом, который обещал стать лучшей моей книгой. В Линстед-холле обитали прекрасные люди, и для всех папа стал образцовым дедушкой.
В 1947 году Саманта подарила мне дочь. Мне лично хотелось назвать ее в честь матери, но уже дал имя сыну в честь Бена, так что в этот раз не настаивал. Ванесса Кэди. Неплохо.
Когда работа над романом подходила к середине, я заметил, что папа начал становиться религиозным. Это случается с евреями, которые однажды отходят от верований своего народа. На в конце концов у них всех появляется желание ощутить себя снова евреями. И завершить круг.
Когда я предложил ему поехать в Израиль, он не выдержал и расплакался. Никогда раньше я не видел своего отца плачущим, даже после смерти Бека и мамы. Я заверил его, что помощь ему отнюдь не будет обременительна для меня. Мой дядя Хаим жив в Тель-Авиве, и его там примут с распростертыми объятиями.
Дела же в Линстед-холле шли не слишком хорошо. Я, в отличие от Джоя, не чувствовал в себе фермерской жилки. Порой мне даже хотелось, чтобы поместье сгорело дотла, а мы получили бы страховку. О, конечно, я держал эта при себе. Традиции в Англии умирают очень медленно. Бороться с ними я не мог. Поэтому я влезал в долги, чтобы дальше работать над романом. Отправляя отца в Израиль, я действовал отнюдь не из благочестивых побуждений. Всю свою жизнь он отдал другим и вполне заслужил это. Я купил ему билет, купил для него небольшую квартирку и позаботился, чтобы у него был постоянный доход до конца жизни.
