Вот что я хочу сказать. То, что убивало отца, убивало и меня. Эти мысли не покидали меня ни на минуту, разрывая сердце день и ночь и вызывая слезы на глазах. У меня сжималось горло, когда я думал о судьбе евреев в Польше и Германии.
Вот о чем я должен был писать. Когда покончу с романом, мы выберемся из этой дыры. Я отправлюсь жить в Израиль и буду писать о том, что не давало мне покоя. Господи, как мне этого хотелось! Как хотелось!
В тот день, когда я закончил книгу, папа умер во сне. Дядя Хаим написал, что, увидев возрожденный Израиль, отец обрел мир и покой, которые не покидали его до последней минуты.
На могиле отца я поклялся, что напишу книгу, которая пробудит совесть человечества.
А затем случилось нечто ужасное. Мой роман «Партизаны» вышел в свет и был, что называется, закидан тухлыми яйцами. Все его шестьсот тридцать страниц, которым я отдал три с половиной года, подвергались нападкам и читателей, и критики. Имя Абрахама Кэди поносили ка всех углах, и ему нечего была сказать.
12
Если у Саманты и были выдающиеся достоинства, то одним из них, без сомнения, было умение успокаивать меня, выдергивая всаженные мне в задницу шпильки. Она настаивала, что решительно не понимает, почему «Партизаны» так приняты. По ее словам, этот роман был ее самой любимой книгой.
Могу обьяснить вам, почему она ей так нравилась. Роман в самом деле был неудачен, ибо в нем я опустился до ее мещанского уровня. Чтобы заметить это и признать, потребовалось много времени, я уже успел заложить свою голову и обрести двух прекрасных детишек, но Саманта в самом деле была неумной женщиной с комплексом превосходства столь глубоким, как Великий Каньон, дна которого не видно. Она совершенно была не в состоянии осознать интеллектуальное содержание какого-то разговора или события и вне привычной обстановки Линстед-холла чувствовала себя неуверенно и скованно.
Очень рано, едва только мы поженились, она остановилась в своем развитии, но никогда не могла честно признать свою ограниченность, и поэтому пыталась расти в собственных глазах, всячески унижая меня. Спорить со мной из-за каждой мелочи было для нее привычным образом жизни.
Вполне довольная сама собой, она воздвигла вокруг своего мирка высокие стены, напрочь отвергая все, что несло даже лишь намек на критическое отношение к ней. Лишенная способности к самоанализу, она была просто не в состоянии признавать свои ошибки и неудачи.
И все же, должен сказать вам, я любил ее. Парадокс, но когда мы оказывались с ней в постели, мне в самом деле казалось, что это самое важное событие в моей жизни. Что и заставляло меня сдерживаться.
У Саманты была еще одна милая особенность: если ей было плохо и ей казалось, что она идет на дно, она обязательно старалась и меня утянуть с собой. В любой ситуации она видела плохие, мрачные и печальные стороны куда лучше меня.
Я мучительно переживал провал «Партизан». И Саманта была просто не в состоянии понять, что со мной делается. На встрече бывших летчиков Королевского военно-воздушного флота я начал пить и закончил загул тремя днями позже в каком-то кабаке в Сохо. В карманах было пусто, и машину у меня конфисковали. Без помощи какого-то доброжелательного собутыльника я не наскреб бы даже на такси, чтобы добраться до Дэвида Шоукросса.
По возвращении в Линстед-холл меня встретило мрачное угрожающее молчание. Восемь дней меня просто в упор не видели, пока все это не стало смешно.
Как ни странно, спасение пришло в виде Рудольфа Маурера, выходца из Румынии, с носом запойного пьяницы и подслеповатыми, как у крота, глазками, который представлял крупное голливудское агентство. О чудо! — американская «Глобал студио» хотела закупить права на «Партизан», и продюсер осведомился, не могу ли я оказать содействие в подготовке сценария.
Мне не понадобилось много времени, чтобы вписать цифру гонорара в контракт. Чертовы лошади Саманты теперь были обеспечены сеном лет на пять вперед.
Дэвид Шоукросс яростно протестовал против моего намерения отправиться в Голливуд, и потом выяснилось, что его аргументы оказались правильными. Но, откровенно говоря, после провала романа я был в глубоком унынии, в дыре, и просто был рад унести хоть на время отсюда ноги.
Мама всегда учила меня: «Эйб, если ты не сможешь сказать что-то толковое, то держи лучше язык за зубами». Что ж, я предпочту промолчать о годах, что провел в этом сумасшедшем доме.
Не буду скрывать, что любил кино и верил в силу его воздействия. И как бы там ни было, несмотря на легионы статистов и мелкой артистической шушеры, Голливуд все же может похвастаться наибольшим в мире средоточием талантов.
Но все они с потрясающим неуважением относятся к пишущим людям, к печатному слову, что в конце концов и приводит к гибели воздушных замков.
Мне довольно горько признать сегодня, что я нашел способ нанести ответный удар, и теперь мне остается лишь с достоинством хранить молчание.
Я убежден, что попытка использовать пишущую машинку с целью личной мести является злом, ставя писателя на один уровень с теми, кто мучит его.
Тем не менее я никогда не претендовал на святость и меня вполне устраивала собственная биография. За это время в нее были вписаны строки, о которых я предпочел бы не распространяться. Слишком живы в моей памяти все эти чудовища. Черт с ними. В конце концов, последнее слово останется за Абрахамом Кэди.
Это десятилетие я разрывался между Англией и Голливудом. Тем временем скончались родители Саманты. Я остро ощутил их потерю. Они были прекрасные люди и тепло относились к моему отцу.
Мне удалось нанять хорошего управляющего, помощь которого не позволила Саманте пустишь Линстед-холл ко дну. Мне везло: на счете лежали кое-какие деньги и на черный день оставалось родовое поместье Саманты.
Наконец я вернулся к тому, что и должен был делать... писать романы. Я начал новую работу, решив не повторять ошибок «Партизан».
13
— Сегодня я буду дома пораньше, любовь моя,— голосом, который буквально дрожал от восторга, сказал Дэвид Шоукросс по телефону своей жене.
— У тебя все в порядке, Дэвид?
— Еше бы! Лучше не бывает. Я только что получил новую рукопись Абрахама Кэди.
Через час Шоукросс высвободился из мягких объятий сиденья своего «ягуара» и пулей промчался мимо шофера. Лоррейн встретила его в дверях.
— Вот! — воскликнул он, потрясая в воздухе, картонной папкой. — Святой Георгий, ему потребовалось десять лет, чтобы сделать эту штуку. Было время, когда я считал, что мы окончательно потеряли его. Да выключи этот чертов телефон. Никаких звонков, никого из посторонних!
— Все готово, дорогой.
Рядом с креслом, в котором он обычно читал рукописи, уже были разложены чистые листки, остро отточенные карандаши очки стояло бренди и горела лампа. Расшнуровав туфли и сунув ноги в мягкие шлепанцы, Шоукросс наконец взялся за долгожданную рукопись в тысячу страниц. Обреченный день за днем пропускать через себя посредственные тексты, новую книгу Кэди он воспринимал как королевский подарок. Лоррейн уже несколько лет не видела, чтобы муж был так обрадован и возбужден.
«Местечко», роман Абрахама Кэди.
Давно миновала полночь, когда, очнувшись, Лоррейн обнаружила, что задремала в постели, уронив журнал на пол. Было на удивление тихою Из соседнего кабинета не доносилось ни малейшего звука. Обычно, когда Дэвид запирался, погруженный в работу, он то бурно возмущался чем-то, то разражался хохотом или отпускал реплики по поводу прочитанного. Но сегодня вечером не доносилось ни звука.
Накинув халат, она приблизилась к дверям кабинета и осторожно постучала. Ответа не последовало. Она приоткрыла их. В кожаном кресле никого не было, и рядом лежала почти полностью прочитанная рукопись.
Дэвид Шоукросс стоял у окна, сцепив за спиной руки.
— Дэвид?
Он повернулся. Она увидела его бледность и слезы в глазах. Медленно подойдя к столу, он сел, закрыв руками лицо.
— Неужели так плохо!
— Сначала я просто не мог поверить. Это не Абрахам. Я всегда говорил, что он еще покажет нам. Что скоро мы увидим взлет настоящего Кэди.
— Так в чем же дело?
— Это ловко сляпанная порнография, сделанная ради самой порнографии. Абрахам всегда был достаточно грубоватым писателем, который умел поддать жару и увлечь читателя своими страстями. Он хорошо усвоил уроки, которые преподала ему Калифорния. Он стал гладким и уклончивым. Вся книга в целом пронизана враньем, но самое трагичное в том, что она станет первосортным бестселлером, который принесет кучу доходов киноиндустрии. А критики будут выходить из себя от ярости... это достаточно грязная работа.
— Но почему? Ради Бога, что случилось?
— Ну зачем они так стараются, чтобы на бумаге у них ходуном ходили кровати? Деньги — это страшное искушение. А теперь, когда они успешно отбросили все моральные препоны и сочли, что все позволено, они мастурбируют на глазах у публики под предлогом полной свободы искусства. Они не представляют собой ровным счетом ничего, просто компания продажных шлюх. Да и все эти чертовы критики не лучше, такие же лжецы. Я предпочел бы умереть...
