обрывистому склону оказался еще труднее. Уставшие ноги, вынужденные удерживать на себе вес всего тела, чтобы его не понесло мимо дороги круто вниз, отказывались идти, заметно дрожали. Дорога шла зигзагами, с крутыми поворотами. «И как же здесь лошади удерживают груз!» – думала пораженная Зухра, рассматривая следы от колес телег, проложенные между выпирающими из-под земли камнями и промытыми дождями канавками. Уже ниже по склону крутизна уменьшилась, и мягкая дорога пошла косо вниз, между одинаковыми зарослями лип и осин, которые скоро сменились березами. Постепенно спуск закончился, и путники вышли в светлое пространство – большую затемненную Зильмердаком поляну. В начале поляны их встретила раскинувшая ветви широко в стороны, как будто в приветствии, невысокая сосна. В конце поляны завиднелись первые домики деревни…6
Все здесь не понравилось Зухре. Казалось, окружающие горы, леса валятся на людей, теснят. Домики, в которых жили деревенские, были низкими, маленькими и неухоженными. «Живут в сердцевине гор, среди леса, а обитают в жалких хибарах. Ни за что не согласилась бы здесь жить. Все мечтала попасть в Белые степи, а попала в темные леса и горы», – думала она, разглядывая дворы без садов. Все здесь было просто: дворы огорожены жердями, и ворота из жердей, для скота кое-как построенные сарайчики и навесы. Большинство крыш покрыты корой липы или дранками. Самым высоким и большим домом в деревне была школа, как позже она узнала, целиком построенная силами самих же худайбердинцев. И более-менее выделялся дом бывшего местного бая – высокий пятистенок с четырьмя окнами с наличниками, куда ее и направили старушки, сидевшие на лавке у крайнего дома.
– Фатхелислама спрашиваешь? – переглянулись они, по-простецки не скрывая праздного любопытства. – Да вон, идите в самый высокий дом слева, там он у Байдаулета гостит.
И как только путники удалились, зашептались: «Никак жена Фатхелислама с детьми пожаловала, а он-то у Байдаулета медовуху дует!»
Дальше и не надо было спрашивать, где муж, – издалека слышалось, как он поет, иногда переходя на игру на курае. Редкие прохожие надолго останавливались у дома, слушая его пение. «Во дает, – думала со злостью Зухра, – мы тут голодные, уставшие, чуть нас медведи по дороге не задрали, год, как его потеряли, а он тут спокойно песни распевает!»
Войдя в добротный двор, Зухра увидела растянутую и прибитую для сушки шерстью к стенке сарая овечью шкуру и свежие следы крови на траве и спекшиеся сгустки в тазике. «Значит, недавно зарезали, – подумала она, – хорошо живут!»
Захмелевший от обильного угощения, вольготно развалившийся на подушках Фатхелислам не поверил своим глазам, когда хозяйка завела путников в дом, мол, тебя спрашивают, и, приподнявшись, ерзая как на иголках, ошарашенно спросил:
– Вы откуда? Как? Как вы здесь оказались?
– Это ты нас так встречаешь, так мы тебе нужны? – поздоровавшись с хозяевами, разозлилась падающая с ног Зухра. Вид обильного угощения на столе, запахи мяса и жирного бульона вскружили ей голову.
– Так я хотел на покосе подзаработать и домой идти.
– Долго ты собирался, аж целый год! А мы должны с голоду умирать!
Фатхелислам, не зная, что ответить, выпалил первое пришедшее на ум:
– Идите обратно, я скоро сам вернусь!
– Нет уж, если прогоняешь – обратно пойду одна. А ты делай с детьми что хочешь, не могу я больше одна с ними! Сил моих больше нет! – Обида и ярость захлестнули Зухру, потемнело в глазах, яркой вспышкой вспомнились все ее страхи и мучения, бессонные ночи, рыдания и мокрая от горючих слез подушка – опять без мужа, опять без хозяина и опоры, жив ли он, что делать с детьми, как дальше жить? И долгие колебания перед длинной дорогой – впроголодь, с насмерть уставшими, со сбитыми в кровь детскими стопами, и сама дорога – чужая, непонятная, полная опасностей. А тут – сытый, развалившийся на подушках на почетном месте, раскрасневшийся от выпитого, самодовольный муж… И ей подумалось, что он, наверное, так и жил припеваючи весь этот год, пока его семья загибалась от голода, каков красавец, песни он тут поет!
И Зухра с силой оторвала от подола судорожно вцепившиеся пальцы Ислама, уложила на нары спящую Сагилю и, сбросив руку Зайнаб со своего локтя, не обращая на них внимания, на их рев: «Мама, не оставляй нас, мы с тобой!», резко развернулась к выходу: «Будь что будет, сейчас же пойду обратно, к родным и раздольным степям, дома и стены помогают, проживу как-нибудь одна…» И только присутствие хозяев дома удержало ее от потока нахлынувших и рвущихся наружу обидных и жестких слов в адрес мужа. Но в голове они так и вертелись, кипели: «Песни он тут поет, в дудку свою дует, народ развлекает – клоун, артист! Там я жилы рву, тащу через силу всех троих, а он жирует тут! Ну и оставайся в этой богом забытой дыре, обойдусь как-нибудь, такой муж мне не нужен!» Вся дрожа от обиды, сжимая кулаки, она рванулась к двери, но тут у порога стеной встал хозяин дома:
– Ай-яй-ай, дорогая гостья, издалека пришла и уйдешь, не отведав нашего угощения? Нет, у нас так не положено. Обиделась на мужа, так нас не обижай – сядь, поешь свежей баранины, попей горячего бульона, чаю крепкого с медом, а потом и поговорим, как вам дальше быть. На голодный желудок такие дела не решаются.
– И вправду, что горячку пороть, – присоединилась к мужу хозяйка, – садитесь за стол и не обижайтесь на него, – заступились она за Фатхелислама, – не каждый день мы так весело проводим, просто сегодня зарезала барана к покосу, мясо сварили, а тут он пришел по делам, вот мы и засиделись немного. Уж очень хорошо он поет, заслушаешься! И мы редко можем уговорить его с нами так посидеть, он всегда в работе.
Тут Зухра почувствовала дрожь и слабость во всем теле – недоедание и длинная дорога по горам дали о себе знать. Воспользовавшись заминкой, Ислам и Зайнаб вновь вцепились в нее, на нарах, проснувшись, заревела Сагиля, и Зухра инстинктивно потянулась к ней. Еле передвигая дрожащие и ставшие ватными ноги, она плюхнулась на нары, взяла на руки Сагилю. С двух сторон, обнимая маму, уселись плачущие дети. И тут Зухра сама ужаснулась своей запальчивой мысли оставить их здесь. Как могло такое прийти на ум! Ее кровинушки, выросшие только благодаря тому, что до последней крохи заработанное тяжким трудом она отдавала им – лишь бы жили, – и потому страстно ею любимые и дорогие. Нет, ничто не разлучит ее с ними.
Тут и Фатхелислам, мгновенно протрезвевший, давно вскочивший из почетного места и стоящий рядом с хозяевами, присел рядом и своим могучим обхватом обнял