Во вторник утром, в одиннадцать часов, Миттеран приехал в гостиницу «Континенталь» на улице Кастильоне, чтобы провести свою пресс-конференцию. Его ждали три сотни журналистов, а может быть, и больше. Он откидывал назад свои редкие черные волосы и улыбался с закрытым ртом, чтобы не обнажать слишком острые клыки, но журналисты все равно заподозрили в нем заговорщика. Окруженный микрофонами и вспышками фотокамер Франсуа Миттеран произнес речь, которую только что прочел другим руководителям Федерации, чтобы получить их одобрение:
— С 3 мая 1968 года во Франции нет больше правительства, а те, кто занимает его место, больше не обладают даже внешними признаками власти. Вся Франция знает, что нынешнее правительство не способно разрешить спровоцированный им кризис и только пугает всех хаосом, в котором виновато само, надеясь таким образом еще пару недель продержаться у власти. А какое будущее оно нам предлагает? Никто не в состоянии ответить на этот вопрос, даже само правительство…
Дальше он заговорил о новых политических силах, заявивших о себе в мае, — о студентах и трудящихся, — потом похвалил коммунистов и Всеобщую конфедерацию труда.
— Если в нынешней ситуации, — продолжал Миттеран, — генерал станет упорствовать в своем безумстве и не откажется от референдума 16 июня, нет никаких сомнений, что подавляющее большинство граждан проголосует против. И что тогда? Де Голль вернется к себе в Коломбе, правительство уйдет в отставку, и новая команда, временная, но обязательно левой ориентации, должна будет наладить выведенную из строя государственную машину и организовать новые парламентские и президентские выборы.
В качестве возможного руководителя переходного правительства Миттеран назвал Мендеса, а в качестве будущего президента республики — себя самого. Как только журналисты оправились после столь откровенного заявления, отовсюду посыпались вопросы:
— Что будет с государственным телевидением?
— Те, кто обеспечивает на государственном телевидении хотя бы относительную свободу слова, достойны уважения. И оппозиция, и правящие партии должны иметь равные шансы на свободу слова.
— А будут ли в новом правительстве коммунисты?
— В нем не будет ни дискриминации, ни жесткого
распределения портфелей по партиям.
— А если на референдуме большинство проголосует за?
— Бели народ откажет федерации в поддержке, мы будем думать о новых способах борьбы.
— А что в международной политике?
— Нужно строить Европу и на новой основе устанавливать отношения со странами третьего мира.
— Вы выступаете за присоединение Великобритании к Общему рынку?
— Европу необходимо расширять.
— Как вы относитесь к тому, что Кон-Бендиту отказано в праве въезда во Францию?
— Удивительно, что правительство, которое само вело с ним переговоры, теперь так несправедливо относится к этому студенту. Он родился на нашей земле, воспитывался во Франции. Так что его изгнание — и политическая, и человеческая ошибка.
— Господин Миттеран, вас привлекает перспектива заменить команду, которая не пользуется авторитетом уже десять дней, на команду, которую никто не поддерживает вот уже лет десять?
Пока депутат Жюрио старательно готовил ответную акцию голлистов, его жена, солгав ему, обосновалась в квартирке на улице Лорда Байрона, где нашел себе пристанище молодой Порталье. Конечно, она позвонила матери молодого человека, своей ближайшей подруге, и успокоила ее: жестоко избитый Ролан поправлялся, хотя у него так сильно болела голова и поясница, что он не мог уснуть без обезболивающего: «Не беспокойся, милочка, я за ним поухаживаю. Пока что он, как ты понимаешь, не хочет вас видеть: ни отца, ни тебя, — но я надеюсь, что очень скоро верну его вам». Мадам Жюрио поселилась в квартирке со вчерашнего дня, ночью она прикорнула на диване не раздеваясь (хотя и снимать ей было особенно нечего). Когда жена депутата спустилась в аптеку, Ролан принялся рыться в ее сумке, которую она еще не открывала. Он извлек оттуда косметичку, набитую флаконами и круглыми коробочками («штукатурку накладывать»), развернул полупрозрачную кукольную ночную рубашку («В ее-то возрасте! Интересно, сколько лет этой старухе? Тридцать восемь? Тридцать девять?»).
Закончив обыск, Ролан Порталье прошелся по ковру, держась за спину. Он целыми днями ходил с обнаженным торсом, в одних джинсах. С синяком под глазом и пластырем на щеке, растрепанный и небритый, Порталье смотрел недобрым взглядом и все время ворчал. В глубине души, хотя он этого и не показывал, выходка подруги матери его забавляла. Он не упускал шанса грубо отчитать мадам Жюрио, чтобы посмотреть, как она краснеет и ерзает на стуле. Было тепло, погода стояла отличная. Порталье подошел к открытому окну и принялся рассматривать серые черепичные крыши. Он услышал, как кто-то вставляет ключ в замочную скважину, повернулся и с мрачной усмешкой произнес:
— А, вот и наша благодетельница.
— Ролан, — сказала мадам Жюрио, кладя аптечный пакет на стол, — вам нельзя быть одному в таком состоянии…
— Мне уже намного лучше, они меня не сломили! Ой!
— Вот видите, стоит только не так повернуться… Ложитесь лучше на живот, я натру вам спину мазью.
Он послушался. Пальцы мадам Жюрио легко скользили по его пояснице, и Порталье съязвил, уткнувшись носом в подушку:
— Вам ведь это нравится, правда?
— Ролан, что вы такое говорите! — сказала она,
изображая оскорбленное целомудрие.
— У вас случайно не появилось инцестуальных мыслей?
— Ролан!
Морщась от боли и схватившись одной рукой за затылок, он поднялся и спросил подругу матери:
— Вы принесли мне «Монд»?
Жена депутата взяла газету со стола, и Порталье почти что вырвал «Монд» у нее из рук. Пробежав глазами заголовки, он возликовал:
— Ха! Перефитт наконец-то подал в отставку!
— Неужели это так весело?
— Не то слово! Всегда здорово, когда выставляют какого-нибудь министра, тем более министра образования. Вашему мужу недолго осталось ходить в депутатах, даже коммунисты говорят о народном правительстве!
— Ролан, не вам строить из себя революционера и рассуждать о рабочих, — ответила она, впервые возмутившись.
— Вы-то сами хоть раз видели рабочих? Что о них знает ваш муж и его приспешники? Им проще закрыть завод и положить денежки в карман, чем заботиться о трудящихся. Им нужна покорность и рентабельность, а на людей наплевать! Да посмотрите же на себя!
Он схватил ее обеими руками и повернул к зеркальной створке шкафа:
— Господи, да посмотрите же вы на себя! Вас прислали за мной шпионить, так ведь? Делаете вид, что своя в доску, а лицо все равно накрасили и губы тоже!
— Капелька тонального крема…
— Вы только посмотрите на себя! — Он вытер ей лицо салфеткой, — Даже если вас отмыть, вы все равно останетесь буржуазкой до мозга костей! Мы вышли на улицу, чтобы не стать такими, как вы! Мы хотим смеяться, смеяться до колик! Ваш муж-депутат хоть когда-нибудь смеется?
— Конечно…
— Врете! — сказал он, еще сильнее сжимая ее обеими руками.
— Ролан, мне больно, у вас руки как клещи, — простонала она, прижимаясь к молодому человеку.
Родриго присоединился к Теодоре в поточной аудитории Сорбонны; они оба обосновались в верхних рядах, откуда открывался вид на пошлейшую фреску Пювиса де Шаванна, которую некоторые предлагали отковырять и продать на базаре на улице Эколь, разрезав на кусочки в виде пазла.
— Ну, что? — спросила Тео среди непрекращающегося шума. — Ты узнал, где Ролан?
— Его папаша захлопнул дверь у меня перед носом. Сказал только, что его сын больше не имеет ничего общего с такими ублюдками, как мы, и что он отослал его в Трувиль.
— Вот черт…
— По крайней мере, он не в больнице.
Стоявший на сцене оратор рассуждал о том, согласятся ли коммунисты войти в объединенное левое правительство, как предложил сегодня утром Миттеран.
— Никогда! — сказал студент в твидовой куртке. — Чтобы коммунисты связались с Мендесом, они же считают его ставленником американцев!
— Плевать нам на их возню! — заорала кудрявая блондинка.
— Правильно! — крикнула девушка, похожая на Жюльет Греко[76]. — Все они жрут из одной миски!
— Миску на свалку! — подхватила другая.
— Ни голлистов, ни коммунистов, ни Миттерана!
— А нам что, закрывать лавочку?
— Ребята, о нас все забыли, они играют без нас!
— Пусть подавятся своей политикой, мы будем менять жизнь вокруг нас!
Внизу возле сцены стоял низенький толстячок в темных очках. Черные волосы выдавали в нем испанца. Он передал председателю записку, и тот уставился на него, широко раскрыв глаза. Тогда испанец передал свой паспорт, и председатель открыл рот от удивления. В зале продолжали обсуждать временное правительство. Председатель взял микрофон и в относительной тишине сказал:
