Брат Эстебан стоял так близко, что разлетавшиеся брызги крови запятнали его сутану, руки, лицо и даже лысину. Он весь подался вперед, его грузная фигура содрогалась, но то была дрожь наслаждения. Он притоптывал ногой в такт ударам. Он тяжело дышал, как упившийся кровью вампир. Обычно тупое и невыразительно лицо монаха преобразилось… Его глаза были широко раскрыты, ноздри хищно раздувались…
— Что скажешь? — шипел он. — Хорошо, да? Молчишь? А ну, вспомни, убивал ты младенцев? Они были некрещеными? Они кричали, когда ты их резал? Громко? Они корчились в судорогах? Они мучились? Мучились?! Так же, как ты сейчас!
Каждый вопрос брата Эстебана сопровождался щелчком кнута.
— Ты приготовлял мазь из трупиков детей?
— Ты расчленял эти трупы?
— Ты варил их целиком или по частям?
— Какие части ты использовал чаще всего? Сердце, да? Сердце?
— Ты делал мазь из костей мертвецов?
— Или из крови летучих мышей?
— Или из слюны жаб?
— Ты натирался ею перед полетом на шабаш?
— Часто ты посещал бесовские сборища? Один раз? Два? Десять?
— Кого ты там встречал? Кого?!
— Председательствовал сам дьявол?
— Как он выглядел?
— Как громадный козел?
— Как пес?
— Как бык?
— У него была одна голова? Или три?
— Куда ты целовал своего господина-дьявола? В зад?
— У тебя был личный демон-покровитель?
— Как его звали?
Колдун молчал.
— Встряхните его, — махнул рукой брат Эстебан.
Палач ослабил веревку, и де Гевара полетел вниз. Но веревка опять натянулась, и узник повис, чуть-чуть не коснувшись ногами пола. От резкого толчка руки вышли из суставов.
— Еще разок! — взвизгнул толстый монах.
Трижды колдуна подтягивали к потолку и сбрасывали вниз. И каждый раз де Гевара издавал только глухой стон.
— Похоже, от дыбы мало проку, — заключил брат Эстебан, окинув оценивающим взглядом полуживого узника. — Ну-ка, мастер, накали щипцы!
— Поверьте моему опыту, — доверительно сообщил брат Эстебан главному инквизитору. — Огонь действует куда лучше плетки.
— Верю, — только и произнес Бартоломе.
Он силился подавить подкатывающую к горлу тошноту.
«Боже мой, как мне плохо! Но я должен сохранять хладнокровие… Должен! Черт побери, должен! Наверно, я боюсь больше, чем колдун… А этот чертов Эстебан с ума сходит от удовольствия. Живоглот! Держаться! Держаться! Если этот ублюдок поймет, что я трушу, я навсегда потеряю его уважение. Он меня боится. Пока он меня боится, он не опасен. Он меня боится, пока уважает. Держаться! Сейчас он будет терзать де Гевару раскаленным железом… Только бы не видеть!»
Раздался ужасный, дикий крик, крик человека, чье тело рвут на части раскаленными щипцами. Де Гевара дернулся, но тотчас обмяк и повис, как мешок.
Бесчувственное тело отвязали и бросили на пол. Подручный палача выплеснул на голову колдуна ведро воды. Де Гевара слегка пошевелился и застонал, то есть что-то среднее между вздохом и слабым стоном сорвалось с его запекшихся губ.
Бартоломе встал, опершись ладонями о стол. Голова кружилась, словно он только что порядком выпил.
— Я думал, он крепче, — с обидой вздохнул брат Эстебан. — И двух часов не выдержал…
— Черт побери, вам этого мало?!
— Но ведь мы ничего от него не добились!
— Видимо, ваше искусство оставляет желать лучшего, — попытался усмехнуться Бартоломе.
Брат Эстебан по-настоящему оскорбился. Подумать только, его мастерство поставили под сомнение!
— Да я же… изо всех сил… как могу… на благо святой матери-церкви, — залепетал он. — И если надо… я еще… Вот только приведем его в чувство, и…
— Не надо, — отмахнулся Бартоломе. — Теперь дело за врачом, а не за палачом. И, черт возьми, — добавил он тихо, — если врач не поставит его на ноги, и ты, скотина, переусердствовал, я спущу шкуру с тебя самого!
— Что вы, что вы, — пробормотал брат Эстебан. — Разве я не знаю, как надо? Ничего с ним не сделалось! Истинный крест!
Но Бартоломе не стал его слушать. Нетвердыми шагами он направился к выходу, чувствуя, как пол качается у него под ногами.
* * *
В свои тридцать два года донья Анна де Гевара, несчастная жена колдуна, выглядела уже глубокой старухой. Ее былая красота поблекла, щеки ввалились, под глазами залегли синие тени, а кожа приняла какой-то серый, землистый оттенок. Черное, как будто монашеское одеяние, подчеркивало ее худобу. Она двигалась медленно, нетвердой походкой, точно ноги уже не держали ее и колени вот-вот должны были подогнуться. Войдя в зал для допросов, она невольно оглянулась вокруг, словно искала место, где могла бы присесть.
Бартоломе указал ей на простую скамью посреди зала. Она села с видимым облегчением, точно ей трудно было стоять без чьей-либо поддержки. Однако ни волнения, ни страха не заметил Бартоломе в ее потухших глазах. Донья Анна была спокойна, но это было спокойствие мумии или спокойствие существа, которое осознает себя скорее трупом, чем живым человеком.
По утомленному виду, по одышке Бартоломе определил, что у бедной женщины, вероятно, больное сердце.
— Я знаю, вы велели мне прийти, чтобы расспросить о моем муже, — тихо заговорила она. — Мы с Фернандо были помолвлены с тринадцати лет… Наши родители договорились о предстоящем браке, когда мы были еще детьми. Наверно, я даже любила его… Тогда Фернандо казался мне добрым, отзывчивым, даже простодушным… Как жестоко я ошибалась! А может, он просто очень сильно переменился… Это случилось после того, как погиб его брат Лоренсо… Через полгода после этого мы обвенчались… Потом Фернандо пришлось пережить еще более тяжкое горе — смерть отца и матери… И все же… первые пять лет нашей совместной жизни были не так уж плохи… Правда, с каждым днем я замечала, что он все более и более холоден со мной… Потом он стал исчезать… Сперва на несколько дней, потом на несколько недель… Позже я узнала, что он работал в своей подземной лаборатории… И вот однажды, я хорошо помню этот день, это было десять лет назад, 23 сентября… Он пришел ко мне поздно вечером… Я едва узнала его… Он был странно возбужден, глаза горели. «Я добился своего! — воскликнул он. — Сегодня я наконец добился своего! Я овладел силами ада! Сегодня сам дьявол явился ко мне! Он сказал, что будет помогать мне в моих замыслах!» Я не поверила своим ушам. Тогда де Гевара схватил меня за руку и потащил вниз, в подземелье… До этого он никогда еще так грубо не обращался со мной… Потом это стало обычным… Я никогда не забуду, какое жуткое впечатление произвела на меня его лаборатория, когда я оказалась там в первый раз… Он втолкнул меня в магический круг и стал выкрикивать заклинания… Сперва я подумала, что он помешался, но затем поняла, что дело обстоит куда хуже… Мой муж отрекся от Христа, продал свою душу дьяволу!
— Что же дальше? Он вызвал дьявола?
— Да. Не знаю, как ему это удалось, но я вдруг увидела ужасное, косматое чудовище… Я потеряла сознание… Очнулась я у себя в спальне… Со мной была только старая служанка Инесилья. Наверно, она и привела меня в чувство.
— Как я понимаю, де Гевара не оставил вас в покое?..
— Да. На следующий день он пришел снова. Я отказалась идти с ним и указала на распятие, которое висело у изголовья моей кровати. Тогда он сорвал распятие со стены и ударил меня, — донья Анна невольно коснулась рукой виска, словно все еще ощущала боль. — И я опять лишилась чувств… С этого времени и начались мои мучения… Я превратилась в пленницу, в заключенную… Де Гевара думал, что я могу выдать его, и больше не позволял мне выходить из дома. Когда он исчезал, он оставлял старого слугу, преданного ему, как пес, стеречь меня…
Бартоломе не задавал ей вопросов. Он дал возможность этой женщине, в течение десяти лет обреченной на одиночество и молчание, высказать все, что было у нее на душе. Донья Анна не проклинала, не плакала, не жаловалась. Ее голос звучал тихо и монотонно, а частые паузы были вызваны отнюдь не волнением, а тем, что ей просто не хватало воздуха. Но от этого ее простой, безыскусный рассказ становился еще ужаснее. Точно призрак, вставший из могилы, повествовал о своей загубленной жизни. Бартоломе невольно почувствовал, что у него у самого сжимается сердце от жалости к этой страдалице. К сожалению, он почти ничего не мог для нее сделать.
Донья Анна не смотрела на инквизитора. Она смотрела прямо перед собой, но так, словно ничего вокруг не видела. Слезы уже много лет не бежали из этих потускневших глаз — они давно были выплаканы. Ни гнев, ни досада не оживляли ее взгляда. Тот, кто слишком много страдал, в конце концов перестает ощущать страдания.
— Иногда он приносил свои чертовы зелья, — продолжала она, — те, что ему удавалось сварить в подземелье, и испытывал на мне их действие… Он заставлял меня глотать эту отраву… Однажды я заболела… Целую неделю у меня был жар, я не могла ничего есть… Ине-силья думала, что я не выживу… Но Бог не допустил… В другой раз, глотнув еще какой-то гадости, я опять потеряла сознание… Как-то я отказалась пить… И тогда де Гевара разжал мне зубы кинжалом… И я глотала отвар пополам с собственной кровью…
