class="p1">— В Маргарите Златоустого сказано, как погубили крестителя Иоанна… Я ведь, сударь, тоже Иоанн, и меня Иродиада с Фридрихом со света гонит…
— Какая Иродиада?
— Читали вы про злющую? читали? — спросил, с силой ухватя за руку Мировича, узник. — О! паки Иродиада бесится и пляшет, требует главы!
Арестант замолчал. Глаза его сверкали бешенством, ужасом и отчаянием. Губы судорожно вздрагивали.
— Скажите, — вдруг произнёс он, улыбнувшись, — верно, рыжей-то нет уже на свете?
— Кого?
— Да Петровны, сударь… царицы Лизаветы! — продолжал он. — Не един убо зверь подобен жене злей… Змеи и аспиды в пустыне убояшася; Иродиада же на обеде его усече…
Далее трудно было разобрать арестанта. Глаза его были широко раскрыты, губы, покрытые пеной, шептали бессвязные слова.
— Государыня скончалась, — ответил Мирович, — и притом, сударь, это была великого сердца монархиня.
— Так померла? Иродиады нет боле на свете? — чуть не выронив свечи, вскрикнул арестант.
Грудь его тяжело, порывисто дышала. Он не спускал глаз с Мировича.
— Кто же ноне в моём дворце? — спросил Иванушка.
— Новый государь.
— Кто?
— Пётр Фёдорыч.
— Так… Вольней быдто стало. Добрый он? Будет прибавка провизии? или останется две полтины на обед и на всё?
— Нет сомнения, о вас вспомнят, — сказал Мирович.
— Мучители, подло, — продолжал затворник. — Нет сердца у жён… Никого же, бесстудная, не щадит, ни левиты стыдится… ни священника чтит…
— Откройте, — прибавил он, помолчав и с трудом подыскивая слова, — какой он из себя, этот новый царь?
Мирович вынул из кармана и подал принцу новый рублёвик, с портретом Петра Фёдорыча. Тот жадно схватил его, поднёс к свече и долго пристально на него смотрел.
— Силы, силы Давида! — шептал Иванушка, путаясь в словах и задыхаясь. — Слышите убо людие, виждь Господи… невинен погребён…
Мирович опять не разобрал некоторых слов принца.
— Ваше благородие, вы не здешний, помогите! — вдруг обратился к нему узник.
— В чём, государь?
— Уйти отсюда можно… по галерее в окно, — зашептал арестант, — пилку мне, пилку; решётка, катер на озере… на берегу б лошадей… Лесом, горами!.. горы за озером видны…
— Сударь! мне вас жаль, вот как жаль! — душимый слезами, проговорил Мирович. — Но я присягал императору Петру Фёдорычу… изменником быть не желаю…
— Вы читаете, верно, умеете и писать, — продолжал Мирович, — напишите вашему дяде-императору. Голову отсекут, а уж я ему ваше письмо доставлю. И если когда-нибудь, — сорвалось вдруг от сердца у Мировича, — если вы и после того будете так же угнетаемы и несчастны, дайте мне знать… я явлюсь к вам… положу за вас жизнь…
Принц Иоанн, с удивлением и детскою радостью глядя на Мировича, робко протянул ему руку, тронул его за плечо.
— Спасибо, — прошептал он, — они подло, а за вас молиться буду…
— Чернил и пера не достанете, — продолжал Мирович, вынув записную книжку, — вот вам клочок бумаги и карандаш… Выбросьте цидулку в окно… в форточку… Всё откровенно изложите государю… Он добрый; лично не отзовётся, вспомнит через других… Умеете писать? два слова!..
Мирович не кончил. Сзади его послышался заглушённый возглас, торопливые шаги. Он оглянулся: то была Поликсена.
— Безумцы! Что вы наделали? Скорее, скорей! — проговорила она, схватив за руку принца и увлекая его обратно в его комнату. — Спешите; дети раздеваются, войдут сюда с няней, и мы пропали…
Через мгновение дверь Иоанна Антоновича была опять замкнута на задвижку. Пчёлкина бережно, мимо спящего Чурмантеева, вывела Мировича на крыльцо, возвратилась к ширме, вновь убедилась, что больной ещё не просыпался, взяла у него из-под подушки ключи, заперла дверь к принцу на замок, уложила детей спать, погасила свечу и, горько, нервически рыдая, упала лицом в подушку.
В следующее утро Мирович явился к Чурмантееву пасмурный, терзаемый ревностью, сомнениями, догадками. «Так вот в чём дело! — рассуждал он. — Но какая причина заставила её утаить от меня правду? Что у неё на уме? Та же сатанинская гордость, безумие? Или судьба несчастного так её тронула, потрясла, что она сама невольно стала к нему неравнодушна? Мудрёного нет — сколько было примеров, жёны, дочери тюремщиков влюблялись в заключённых… отдавались им, бежали или гибли с ними».
— Так вы виделись с узником? — угрюмо спросил Мирович Поликсену.
— Виделась… Ну, и что ж из того? Надо было помочь князю. Никому не обязана отчётом…
— Но зачем же вы скрыли от меня? Ужли не доверяли?
— Ах, полноте… какое детство!.. Дело ясно… Неужто не догадались? Не моя ведь это тайна… А досталась она вам мимо меня, берегите её свято… Шутить с огнём опасно. Знаете, чем грозит здешний статут? Вы же притом военный; с вас взыщется строже.
— Знаю, знаю, — а вы всё-таки не доверили мне! Это обидно… Чем я заслужил?.. Я ли вызывался выполнить всякий ваш искус, наказ?
Поликсена пересилила себя. Ласковой кошечкой приникла она к Мировичу, взяла его за руку, взглянула ему в глаза с доверчивой детской улыбкой.
— О! много ещё испытаний впереди! — сказала она. — Друг мой… вы не знаете меня! Жизнь перед вами целая, — мало ли… всё ещё, всего можно ждать… А он-то, он! в том же заточении, в той же могиле ведь останется… и никто, никто не придёт ему на помощь, не облегчит его судьбы.
Искренние слёзы хлынули и не дали кончить Поликсене… Она плакала, не отрывая головы от плеча Мировича и как бы не чувствуя, как тот осыпал эту полную загадок, гордую и чуткую к бедствиям ближнего голову жаркими, давно сдержанными поцелуями.
К концу пятой недели поста каземат Иоанна Антоновича был оправлен. Нога Чурмантеева также настолько поджила, что он мог подняться без костылей и ночью, под своим надзором, перевёл арестанта Безымянного в его прежнюю казарму, в среднем этаже Светличной башни.
Мирович торопил Поликсену к отъезду, а сам с сердитой тревогой поглядывал на окна башни и всё поджидал, не выкинет ли принц Иоанн в форточку или не перешлёт ли ему каким-либо способом письма к государю? Ему вспомнилось, как он когда-то спас утопавшую, слабую собачонку. «Спасу и его», — повторял он себе.
Прошло ещё несколько дней. Форточка в каземате арестанта была наглухо заперта, и никто письма от него Мировичу не приносил. Попытался было Василий Яковлевич спросить Поликсену, была ли она при переводе принца от Чурмантеева и в каком настроении оказался при этом узник, что говорил и на кого и на что надеялся? Поликсена жаловалась, что арестанта переместили в ночное время и в таком секрете, что она о том узнала лишь на другой день.
Отъезд Пчёлкиной в Петербург был условлен в конце страстной недели. В исходе пятой она пригласила Мировича на совещание к священнику. Они остались
