Бернард Маламуд - Мастер

— Кому же я буду такое передавать, если бы даже меня не окружали сплошные враги? Но я вот что хочу спросить: неужели господин прокурор и вправду верит, что я убил этого мальчика, и действительно верит тому, что говорил священник тогда в пещере?

— Насчет того, во что он истинно верит, снова я должен признаться в своем неведении, хоть часто вижу его по служебной надобности. Мне кажется, он предпочитает верить тому, чему верят вокруг. Не стану утверждать, будто знаю, какие именно предрассудки и мусор свалены в его голове, ни какой они служат цели. Но он отнюдь не дурак, уверяю вас. Он знает нашу историю и сведущ в законе, хотя дух закона от него ускользает. Он, разумеется, знает, что Александр Первый в 1817 году и Николай Первый в 1835-м особыми указами запретили преследования «по кровавому навету» евреев, живущих на российской земле, хотя, нельзя отрицать, на наших глазах преследования эти возобновились и погромы служат сейчас политическим целям. Не мне вам напоминать, что в последнее время мы видим, увы, досадное отступление прогресса, и тем более оно досадно, что ведь было же кое-что достигнуто после освобождения крестьян. Какое-то проклятие, кажется мне, тяготеет над страной, где человек владел человеком, как вещью. Смрад этой порчи не дает покоя душе, и это запах грядущих бед. И все же тех царских указов никто же не отменял, и, значит, они сохраняют законную силу. Если бы Грубешов дал себе труд вообще покопаться в предмете, как я покопался недавно, он тоже бы знал, что кое-кто из католических пап, в том числе какой-то Иннокентий, какой-то Павел, Климент и Григорий, вот только я не в силах усвоить их номера, выпускали специальные энциклики против «кровавых наветов». Один папа, кажется, даже назвал их «беспочвенной, вредной выдумкой». Но вот что, интересно, я обнаружил: те самые обвинения, какие выдвигаются против евреев, были в ходу у язычников первого века, во оправдание гонений и казней ранних христиан. Их, христиан, тоже называли ведь «кровопийцами», и можно отчасти даже понять почему, если знать католическую мессу. Кровавая мистика соответствует и примитивным верованиям о чудодейственной силе крови. Что говорить, и по цвету, и по составу — поистине особенная субстанция.

— Так почему же, раз сам папа говорит — нет, священник говорит — да?

— Этот отец Анастасий обыкновеннейший шарлатан. Он состряпал идиотскую антисемитскую брошюрку на латыни, привлек к себе внимание высших кругов, ну и те ему поручили свидетельствовать против вас. Вокруг него собраны главные погромные силы. Интересно, между прочим, что убийство Жени Голова произошло вскоре после появления этой его брошюрки. Он был ксендзом, лишен сана за какие-то темные делишки, за растрату церковной кассы скорее всего, а недавно вот явился сюда из Польши и перешел в Православную церковь, чей Синод, между прочим, не поддерживает обвинения против вас, хотя и не отрицает. Киевский митрополит, кстати, мне сообщил, что он умывает руки.

— Что это меняет? — пробормотал мастер.

— Боюсь, ничего. Вы французский немного знаете, Яков Шепсович? — спросил Бибиков.

— Нет, не скажу, ваше благородие.

— У французов есть поговорка: «Чем больше все изменяется, тем больше все остается по-прежнему». Согласитесь, отчасти это справедливо, и особенно в отношении так назаваемого «общества». В сущности, оно не изменилось с баснословных времен, как бы ни пытались мы представлять себе цивилизацию синонимом прогресса. Я, честно сказать, уже в этом разуверился. Я уважаю человека за испытания, какие приходится ему претерпевать в жизни, а порой и за то, как он их претерпевает, но изменился он мало с тех пор, как стал себя считать цивилизованным, ну, и то же относится к обществу. Да, так я чувствую, однако должен оговориться, хоть вы, верно, и сами уж догадались, что я в некотором роде стремлюсь совершенствовать мир. Так сказать, я действую как оптимист, потому что в качестве пессимиста я и вовсе уж был бы ни на что не пригоден. Как посмотришь, что творится вокруг, видишь эту разнузданность, неразбериху, часто опускаются руки, вот и пытаешься нащупать какие-то нити и по мере возможности ввести этот хаос хоть в какие-то рамки; и должность эту не бросишь, без нее я ноль, пользы от меня никакой — ну и остаешься, исполняешь ее, рискуя потерять терпение и отчасти человеческий облик.

Эх, ну да что! — продолжал он. — Но кстати, если бы господин прокурор дал себе труд слегка покопаться в Ветхом Завете, он, я уверен, знал бы запреты евреям в Левите: никакой крови не употреблять в пищу. Точно цитировать не берусь, выписки у меня дома, в столе, но, в общем, Господь предупредил, что всякий, кто будет есть кровь, израильтянин или иноземец, Он того отлучит от народа его.[16] И царю Давиду потом Он не попустил воздвигнуть Ему храм, ибо тот вел многие войны и пролил в них много крови. Да, Он последовательный Б-г, пусть и не кроткий. И еще я почерпнул из разных русских трудов о Ветхом Завете и других священных еврейских текстах, что там нигде никаких нет законов или установлений, какие разрешали бы евреям употреблять кровь, в частности христианскую кровь, в религиозных целях. Те, у кого я наводил справки — тайно, сами понимаете, — мне объяснили, что запрещение употреблять кровь для любых целей никогда не отменялось и не видоизменялось в позднейших еврейских писаниях и законах, в литературных и медицинских источниках. Что касается медицины — кровь никогда не прописывается, ни для внутреннего, ни для внешнего применения. И так далее и так далее. Есть бездна фактов, с которыми Грубешову не мешало бы ознакомиться, — и уверяю вас, я очень и очень подумываю, не представить ли ему для размышлений мои выписки. Признаться, Яков Шепсович, мне самому неловко так унижать перед вами своего коллегу, но я пришел к печальному выводу: что бы он сам ни знал, что бы ни узнал благодаря моему вмешательству — если это способствует доказательству вашей невиновности, пусть даже и не вовсе бесполезно, но полностью противоречит его задачам и целям. Он хочет, чтобы вы были осуждены.

Яков тискал себе руки.

— Так что же мне делать, ваше благородие? Значит, так и бросили меня погибать в этой тюрьме?

— Ну кто же вас бросил? — Следователь ласково глянул на Якова.

— Конечно, не вы, и я премного вам благодарен. Но раз господину Грубешову не нужны ваши свидетельства, я и буду здесь гнить годами. А в конце концов, сколько длится у человека жизнь? И может быть, вы бы вынесли против меня какое-то несерьезное обвинение, так я бы по крайней мере мог увидеть адвоката?

— Нет, это решительно ни к чему. Убийство — вот в чем я буду вынужден вас обвинить. Боюсь, придется начать с этого. Адвокат ваш явится в должном порядке. А сейчас никакой адвокат не сделает для вас того, что могу сделать я, Яков Шепсович. А когда придет время, я уж пригляжу за тем, чтобы был у вас хороший адвокат. У меня уже есть один такой на примете — человек сильный, смелый, с прекраснейшей репутацией. Очень скоро я с ним снесусь, и, я уверен, он не откажется представлять ваши интересы.

Мастер благодарил.

Бибиков, глянув на часы, вдруг поднялся.

— Что же еще вам сказать, Яков Шепсович? Доверьтесь истине и претерпите свои испытания. Пусть ваша невиновность вас укрепит.

— Не так-то это легко, ваше благородие. Мне не очень подходит такая жизнь. Трудно изображать из себя пса. Нет, я не то хочу сказать, но все немного перевернулось вверх дном, это да. Что я хочу сказать, так я устал от тюрьмы, и я человек не храбрый. Честно признаться, меня день и ночь мучат страхи, ни на минуту они меня не отпускают.

— Кто говорит, нелегко вам. Но ведь вы не одиноки.

— В своей камере я одинок. В своих мыслях я одинок. Не думайте, я не желчный, и я вам так благодарен за вашу помощь…

— Голубчик мой, — сказал Бибиков твердо, — ваша желчность меня нисколько не задевает. Моя забота — как бы вас не подвести.

— Почему же вы меня подведете? — встревожился мастер.

— Кто знает? — Бибиков надел свою мягкую шляпу. — Отчасти мои сомнения питает наша общая участь в этой несчастной стране. Такая сложная, многострадальная, темная и беспомощная страна эта наша Россия. В каком-то смысле все мы здесь арестанты. — Он помолчал, поскреб пальцами бородку, потом сказал: — Здесь такой непочатый край работы, и она потребует усилий всего сердца, всей души, но, честно говоря, непонятно, с чего начинать. Может быть, я с вас и начну? Вы поймите, Яков Шепсович, если окажется, что ваша жизнь гроша ломаного не стоит, значит, и моя не дороже. Если закон не может вас защитить, значит, в конце концов, он не может защитить и меня. Потому-то я и боюсь вдруг вас подвести, потому и тревожусь — как бы мне вас не подвести. А теперь позвольте пожелать вам спокойной ночи. Постараемся оба поспать, утро вечера мудренее. Дай-то Бог.

Яков сжал его руку, он хотел прижать ее к губам, но Бибикова уже не было.