Теперь они ругались самыми грязными словами. И все время неистово курили. Комната постепенно заполнилась удушливым дымом. Фигуры окончательно утонули в нем. Но окна открыть было нельзя, на крики могла собраться толпа.
– Пока ты и остальные эмигранты занимаетесь прожектами мировой революции… – вновь вскипел Маркс.
– …и день за днем дурманите себя девизом «Завтра она начнется!»… – ударил с дивана Энгельс.
– …мы, «вонючие говнюки», проводим время в Британском музее – готовим оружие для грядущей битвы пролетариата! – прокричал Мавр.
Это оказалось последними человеческими словами…
Если сначала они спорили на немецком, то потом перешли на английский, а затем на французский с латинскими словами… Теперь все языки смешались, их речь понимали только они сами. То был выработанный этими полиглотами некий секретный тарабарский язык, не понятный полиции…
Наконец Маркс подскочил к Бакунину. Волосатый кулак возник перед носом Слона. Тот, отстранив кулак, как-то угрожающе навис над Марксом, мне показалось, он сейчас попросту убьет его…
Энгельс вскочил с дивана на помощь другу…
Но в этот тревожный момент появилась экономка (оказалось, она всегда появлялась вовремя, потому что подслушивала за дверью).
Она свирепо потребовала объяснить, почему здесь так накурено. И строго велела… отчего-то Бакунину… немедленно прекратить спор.
Маркс испуганно затих. Умолк и Бакунин.
Она открыла окно…
Во время спора я нервно съел все пирожки…
Она мрачно сказала мне:
– Это вы все один слопали? Больше не будет. К тому же вам, господа, давно пора на свежий воздух. – И ушла, забрав пустую тарелку.
Решено было перенести спор в паб.
В пабе компания стала многолюдной. Собрались, как я понял, соратники по Интернационалу. Маркс, видимо, хотел избегнуть продолжения спора – соратники должны быть уверены в том, что никто не смеет спорить с Марксом, кроме тех, кому он иногда дозволяет.
Бакунин и здесь тщетно пытался говорить о боевиках из Саратова, но присутствующие перешли на фривольные темы. Главным оратором стал Энгельс – рассказывал, как он изучает анатомию по телу некоей госпожи N…
Про русское революционное движение вспомнили в третьем часу ночи, когда, очень веселые, вывалились из паба на улицу.
Маркс сказал, что у них с Энгельсом денег нету. Но они нажмут на Герцена, чтобы тот «передал вашему негодяю бахметьевский фонд».
В переулке горели фонари. Рядом мы увидели кучу камней – ремонтировали мостовую.
Участники пивного похода остановились и, как зачарованные, смотрели на кучу.
Наконец Маркс схватил камень, и – бах! – газовый фонарь разлетелся на осколки. Глупость заразительна, мы все начали бросать камни в оставшиеся фонари.
Шум наконец привлек и полицейских. Трое «бобби» уже спешили по переулку…
Мы дружно побежали. Полицейские бросились за нами.
Бег возглавлял Карл Маркс. Отец научного коммунизма продемонстрировал фантастическую резвость.
После нескольких минут погони нам удалось свернуть в боковую улочку и через задний двор выбежать на безопасную улицу.
Думал ли я, что через пропасть лет, в 1919 году, буду стоять на вокзале у гигантского портрета Маркса и вспоминать, как он бил фонари…
Слышал, когда Маркс умер, его провожали на кладбище десять человек. Кто мог подумать тогда, что его гигантские портреты будут развешаны по всей крестьянской стране, в которую он так мало верил… Портретов Бакунина, как оказалось, справедливо предсказавшего русскую Революцию, я у нас не видел.
Дневникъ императора Александра II
Второе покушение
Боже мой! Думал ли я, что их придется считать!
Думал ли я, что придется вернуться к секретному дневнику…
Сколько всего случилось за это время…
Это, конечно, 13 июня 1866 года… Самый счастливый день в моей жизни. Свершилось! Нет, мы ни о чем не договаривались с ней. Но это очень дорогой для меня день – годовщина свадьбы папа´ и мама´.
Иллюминированный Петергоф блистал разноцветными огнями в светлой ночи… Съехалось множество гостей, наших родственников. Они заняли весь дворец… После парада гвардии, столь любимого папа´, были торжественный ужин и фейерверк.
Но я ждал одного – когда освобожусь.
И когда все наконец отправились на покой, я поскакал к ней.
На дороге из Петергофа высоко на маленькой горе стоит очаровательный крохотный охотничий дворец… Из его окон видны маковка церкви, пруд и зеленые дали… Говорят, в этом романтическом месте мой дядя (Александр Первый) встречался с петербургскими красавицами. Как во дворцах Людовика Пятнадцатого, здесь был сюрприз: в столовой зале достаточно наступить на маленькую педаль – и из-под пола под звуки менуэта поднимался столик, сервированный на двоих.
Я позвал ее пожить в этом домике… И она согласилась… И мы оба понимали, что будет… Но, думаю, она не догадывалась, отчего я выбрал этот день.
Помню, как вошел… Как смотрела на меня в ужасе.
Я целовал ее… Она не противилась, закрыла глаза.
Крик боли… и эти закрытые глаза – и будто убитая…
Она лежала словно мертвая… распростертое на кровати тело…
Я готов был сказать что угодно, только бы прервать это смертное отчаяние.
И я сказал:
– Надеюсь, ты догадываешься, я недаром избрал день женитьбы родителей моих. Теперь ты – моя тайная жена. И, клянусь, коли буду когда-нибудь свободен, женюсь на тебе.
– Молчите! Никогда этого не говорите! Я сама решила… когда в вас стреляли…
Я не знаю, сколько прошло времени. Был рассвет…
Она не двигалась… Но не спала. И вдруг прижалась, зашептала бессвязно:
– Люблю вас… люблю вас… люблю вас…
И дальше… Божественное тело металось в постели.
Она жадно требовала ласк… Я ничего подобного не испытывал…
Ее шепот:
– Еще… Еще…
Так она проверяла, люблю ли я ее…
А потом лежала, смеясь сквозь слезы… И горечь ее слез на моих губах, когда она подставляла мне глаза… Я целовал их и шептал, как моя няня в детстве:
– Чтобы никого-никого не видели, только меня.
И вдруг она сказала:
– Я давно этого хотела… но я за вас боялась. И сейчас за вас боюсь… Отец был очень гордый и любил меня без памяти. Больше всех братьев и сестер. Он сказал мне перед смертью: «Я оставляю тебя без гроша и с опасной красотой. Уходи в монастырь. Но если станешь содержанкой, я оттуда приду… и его убью… и тебя к себе заберу…» И он мне сегодня приснился… Я боюсь за вас.
Безумная была ночь. Самая безумная в моей жизни.
Так что утром я смог повторить ей уже со всем основанием:
– Клянусь, коли буду когда-нибудь свободен, женюсь на тебе.
Она плакала…
Я обошел вазы, вынул все цветы и разбросал по постели.
Когда она одевалась, я наклонился, зашнуровал ее маленький ботиночек.
А она шептала испуганно:
– Ну что вы делаете… Боже мой…
Медленно гладил ее ножку…
И все было опять.
Она сказала:
– Я в первый раз ночевала в чужой постели…
Боже, прости меня, самую грешную, за то, что мне так хорошо!
Именно тогда я придумал поехать вместе с нею в Париж.
Днем в Петергофе пил чай с Машей.
Мне показалось: она… знает! С видом мученицы пила чай и рассказывала о каком-то новом святом, гроб которого сам вышел из земли и исцеляет людей. Этот средневековый рассказ особенно раздражал сегодня, как и вид мученицы…
Я хотел видеть только ее.
Я велел привести коня и поскакал к ней.
Недалеко от охотничьего домика на дороге мне встретилась Сашенька на белой лошади – в цвет ее прелестной амазонки… Понял: дожидалась меня.
Заметил впервые, что она слишком румянит лицо…
И вспомнил, как утром солнце падало на подушку и в лучах его девичье румяное лицо со страхом-счастьем обращалось ко мне…
– Поздравляю с зарезанным ягненочком! – сказала Сашенька.
Итак, знает! Боже мой, но откуда?!
Умная Сашенька поняла:
– Как наивно, Ваше Величество… Ведь за Вами следят… Точнее, охраняют. Очень важно вовремя узнавать о подобных переменах в жизни самодержца в нашем пока самодержавном государстве. Так что сегодня весь двор обсуждает происшедшее… Интересно, как будут оценивать? Похотливый Зевс соблазнил невинную бесприданницу? Или наоборот: молодая тварь завлекла в свои сети стареющего императора?.. Но при всех вариантах – ситуация не понравится… Прощайте, Ваше Величество.
Впервые Сашенька не потребовала встречи.
Я был благодарен ей. Она поняла и сказала мне:
– Теперь у нас новая Главная Мадемуазель. Теперь будут не любить ее… Я от этой славной Всеобщей Нелюбви наконец-то освободилась, милый.
И поскакала… Она замечательна в седле.
Написал милой безумное письмо…
Она ответила: «Не пишите эти письма. Я и так все понимаю… Но как ужасно – всем все известно… Я не смогу больше приезжать в Петергоф.
