Так началась счастливейшая неделя (которая столь страшно закончится)…
Прием в Версале… С удовлетворением отметил, что двор Наполеона – отнюдь не двор Людовиков… Отужинав, первые лица государства возвращались из обеденной залы, когда навстречу им стремительно неслись голодные вторые лица государства. Шитые золотом мундиры, дамы в роскошных парижских туалетах толкались, бранились… Бисмарк, шедший со мной, сказал, усмехнувшись: «Прошли времена, когда французский двор был настоящей школой учтивости и манер».
Что станет с настоящими манерами, если к тому же исчезнут настоящие короли!
Приемы и секретные переговоры с обоими драчунами (Вилли и Наполеоном) шли трудно, но настроение все время было радостное. Знал: вечер проведу с ней. Мы жили своей жизнью в этом волшебном городе. Мой адъютант привозил ее каждую ночь… Я никогда не думал, что невинная девушка… (вычеркнуто). Да, любовь – лучший учитель… А она любила.
Детское лицо на подушке… Страсть.
Я придумал с ней сфотографироваться. Теперь дагеротипами увлекается вся Европа. Но в нашей Церкви до сих пор много противников «механического изображения» людей… Духовник отца сказал: «Бог создал человека по своему подобию, и никакой человеческий аппарат не смеет фиксировать подобие Божье».
Но, видимо, отец не был в этом уверен. Я нашел в его шкафу много дагеротипов обнаженных женщин, которые ему присылали, конечно же, из Парижа.
Изобретши фотографию, легкомысленные вечные дети – французы тут же нашли ей желанное применение. Впрочем, и мне безумно хотелось снять обнаженной мою милую…
Но тогда мы пришли – разумеется, анонимно – в ателье в стороне от Елисейских Полей. Фотограф слишком любезно усадил нас. Сразу подумал: неужто узнал?
Готовя ящик красного дерева к съемке, придирчиво нас осмотрел. Потом выбежал из-за ящика и, обдавая запахом дурного одеколона, беззастенчиво рукой поправил наши головы. При этом уморительно болтал. Сказал, что вначале в Париже многие поэты видели в фотографии унижение искусства. Но теперь сам Бодлер сделал у него дагеротип… Он и далее сыпал какими-то, видимо, модными именами, которые она знала, а я (увы!) – нет.
Вечером получили изображение… Вышло прелестно, хотя немного мелко.
Но на следующий день мрачный Шувалов сказал, что наш дагеротип, к счастью, без подписи хитрец… выставил в витрине!
Значит, знал прохвост! Мы пошли посмотреть. В витрине стоял все тот же Бодлер. Нас с милой не было. Фотограф увидел нас через витрину, выбежал и угодливо объяснил, что какой-то русский скупил все изображения.
Я был в бешенстве. Позвал Шувалова.
– Ваше Величество, я счел своим долгом…
– Где они?
– Я их уничтожил.
– Ступайте! – сказал я ему.
Я был слишком счастлив, чтобы наказать этого усердного глупца.
Предзнаменование случилось на следующий день.
Стоял дивный жаркий вечер, и мы гуляли в Люксембургском саду. Любовались старым фонтаном Медичи, когда к нам подошло странное существо. Это была цыганка – старая, с усами над верхней губой…
Она обратилась к Кате… по-русски!
– Хочешь погадаю, молодица?
Французские агенты, незримо сопровождавшие нас (русским я запретил), моментально подошли и окружили цыганку.
Но я велел оставить ее в покое. Решил дать ей денег и уйти.
Однако Катя по-детски закричала:
– Хочу! Хочу! Гадай, бабушка!
– Посеребри, молодец, ручку сначала, – сказала цыганка.
Я посеребрил. Дал… много (неужели хотел задобрить?). Но она приняла как должное и спокойно спрятала ассигнации на груди под цветастым платьем. После чего вдруг схватила мою руку (я хотел отдернуть – не успел).
Она уже поглядела. Засмеялась:
– Значит это ты – русский царь?
И повернулась к Кате, так же мгновенно схватив ее руку.
– А ты, молодая, пляши, на тебе царь женится…
И вдруг замолчала. Она держала обе наши руки, но смотрела только на мою.
Я понял и сказал:
– Что ж, говори, не бойся.
– Семь покушений вижу… Шесть раз твоя жизнь на самой тонкой ниточке висит… да не срывается. Во всяком случае, о шести ты узнаешь… Но внимательно считай. Седьмое… оно на твоей руке… будет последним. Седьмого страшись, Государь. И спаси тебя твой Бог!
Бросив наши руки, быстро пошла по аллее.
Я рассмеялся и пошутил:
– Ну что за беда, если я верну в природу множество элементов, из которых она… не так уж удачно меня создала…
Но она плакала, нелепо приговаривая:
– Надо же, грязная старуха… сказала глупость, а я реву… Простите… но без вас я зачахну.
Огромные глаза расширились.
Ночь… (вычеркнуто).
Я теперь молод! Очень молод! Так вот в чем бальзам Мефистофеля!
А она… Она всю ночь плакала.
И на следующий день случилось!
Проклятая старуха! Проклятая страна! Им мало своих убиенных монархов!
Вместе с Наполеоном и Вильгельмом я присутствовал на военном смотре на ипподроме. Когда-то наши дядья сошлись в кровавой битве. Теперь мы мирно глядели… Мирно? Надолго ли?..
На обратном пути, демонстрируя нашу дружбу, я сел в коляску вместе с Наполеоном. Впрочем, дядя Вилли уже понял, на чьей стороне нынче мой нейтралитет. Мне передали: Бисмарк посмел угрожать. Заявил, что он хороший друг своих друзей и беспощадный враг своих врагов. Я расхохотался.
Мы ехали в открытой карете. На сиденье рядом со мной был Император, сзади – мои сыновья (Саша и Владимир). Экипаж медленно полз среди гущи народа, высыпавшего из аллей Булонского леса. Я ожидал обычных выкриков, прославляющих Польшу, и, чтоб их не слышать, старательно беседовал с Наполеоном.
Наш экипаж поднялся на Гран Каскад. И тогда из толпы, стоявшей с той стороны кареты, где сидел французский Император, выступил человек…
«Сейчас!» – сказал во мне голос.
Человек поднял пистолет… и я услышал свист пули.
Раздались женские крики. Кучер ударил по лошадям. Карета рванулась вперед, толпа отпрянула…
Как он не попал с такого расстояния?! Воистину, спас Господь!
Оказалось, все было так же, как при первом покушении! Берейтор Наполеона, вовремя заметивший опасность, толкнул стрелявшего под руку. Или это тоже придумали потом?!
Вечером принял императрицу Евгению, которая разрыдалась у меня на груди… Умоляла не сокращать свой визит. Я обещал. Потом пришел Император, сообщил подробности… Преступник, естественно, оказался поляком-эмигрантом. Уроженец Волынской губернии, двадцати лет. Он уже несколько дней искал удобного случая убить меня. И вот не убил…
Но берейтор оказался ни при чем. Попросту дурно стрелял поляк… Его двуствольный пистолет разорвало от слишком сильного заряда, и оттого уклонилась пуля.
Безумная ночь. Страсть, слезы… Кровь… кровь возбуждает.
На следующий день принесли первые показания преступника. Злодей сделал полное признание. Показал, что, сколько себя помнит, желал убить меня, но никому этого не доверял и действовал один.
Множество статей в газетах… В статьях французы… сочувствуют злодею! Вмиг все стало противно. Зачем их защищать, коли этот вздорный народ так нас не любит? Точнее, ненавидит, если сочувствует желанию убить беззащитного гостя, приехавшего им помочь.
И я тоже больше не люблю прекрасную Францию. Аплодирую фразе моего Саши: «Надеюсь, мы скоро оставим этот вертеп!»
Но решил выполнить до конца программу визита, чтобы никто не посмел подумать, будто Государь всея Руси испугался.
Императрица Евгения трогательно пыталась сесть рядом со мной – со стороны коляски, обращенной к опасной улице. Решительно попросил ее никогда этого не делать. Сказал:
– Смерть придет, когда ей должно прийти. Но об этом знает только Господь.
Я сказал ночью милой:
– Французы и Севастополь стали причиной смерти моего отца. Я клялся никогда не забывать этого. Но попытался забыть. И был тотчас наказан. В том, что теперь неминуемо случится с Францией, вижу руку Господа, карающего французского императора за прошлую несправедливость. Я уверен: дни его сочтены и огненные буквы горят на стене Валтасарова дворца…
Она молчала. Она понимала, что я не уверен в своих словах. Она поразительно точно знает, что я чувствую… Она всегда знает мою муку. Да, в интересах России поддержать Париж! Но… не могу!
Я вернулся в Петербург с твердым убеждением, что России в своей внешней политике следует ориентироваться на союз с Германией.
Маша встретила меня истерическими рыданиями:
– Я говорила… я умоляла… я настаивала – не ехать!..
Во время завтрака сказал:
– Мне хочется, чтобы ты назначила своей фрейлиной княгиню Екатерину Долгорукую…
– Ты уверен, что нам было мало той Долгорукой? – беспощадные тонкие губы усмехнулись.
Я промолчал.
– Я согласна, но попрошу тебя уважать во мне Императрицу, даже если ты не можешь уважать во мне женщину!
