нас! – запальчиво крикнул Юрий. – К тому же у меня с ними договор.
– С горцами у тебя тоже был договор, – насмешливо сказал Котян. – И где теперь горцы?
– Кипчак берёт добычу там, где она плохо лежит, невзирая на всякие глупые клятвы. До конца честными мы должны быть только между собой.
– По крайней мере, пока не распускай своих воинов по куреням.
– Часть их я уже распустил, чтобы отвезли добычу – порадовали близких.
– Прославляли твою щедрость, да?
– Они вернутся через несколько дней. Будет праздник, будем делить добычу между ханами. Останешься на праздник?
– Я к вашей добыче не имею никакого отношения, – твёрдо ответил Котян. – Юрий, послушай меня, старого… Немедленно, слышишь, немедленно собирай своих воинов!
– Соберу, не волнуйся… Котян, ты стал пугливым. Мы в степи хозяева. Не забыл? А если кто-то придёт, чтобы отнять у нас нашу родную степь, тому мы в силах показать, как ею дорожим и что можем для этого сделать… Так останешься?
– Я должен ехать в Галич к Мстиславу, надо только собрать дары.
– Сколько воинов с тобой?
– Три сотни. Больше зачем?
– Завтра приедет Татаур, поохотимся, – уговаривал Юрий.
– Хорошо, я останусь, но недолго… Кстати, а почему так зовёшь своего брата? Ведь он, как и ты, крещён православным именем.
– Чужое это всё – их имена, их православие. Я верю лишь в Тенгри-хана и богиню Умай, хоть и ношу имя русичей; а по-настоящему поклоняюсь только Волку.
«Дочь отдал за русского князя, – подумал хан Котян без всякой приязни, – сына назвал русским именем и сделал настоящим катом. Сколько в тебе лиц? Несчастен тот народ, которым правит такой жалкий каган… Несчастен!»
Неподалёку от основной ставки кипчакского кагана располагалась малая – двадцатилетнего его сына по имени Игорь. Его боялись и ненавидели исключительно все: челядь, чаги, колодники. С последними он был особенно жесток, считая простой военной добычей. За малейшую провинность казнил изощрённо, всегда с выдумкой, видимо, находя в этом особое удовольствие.
Наказание плетьми до потери сознания или долгое избиение воинами его сотни – это скучновато, а вот если «бунтовщика» привязать к столбу на солнцепёке, предварительно накачав солёной водой через воронку, к тому же на голову надеть мокрый обруч из конской кожи, – тогда веселее, тогда через несколько часов человек начнёт кричать нечеловечьим голосом.
Подрубать сухожилия на ногах, чтобы бегать перестал, а только мог ковылять возле юрт, чтобы даже помыслить не смел о побеге.
Травить псами.
Надевать кожаные штаны, внутри которых горячие угли…
На многие выдумки был горазд Игорь Юрьевич.
Небольшого роста, сухонький, востроносый, с быстро бегающими глазами на невыразительной физиономии, он ещё немного походил на отца, но с внешним обликом своего великого деда уже не имел ничего общего.
В его изощрениях и пытках проявлялся истинный облик богатого половчанина, а непомерная жадность оправдывалась стремлением к власти. Власть над людьми, как известно, поощряет любые злодейства, ведь она всегда направлена на «заботу о несчастных ближних».
Любил Игорь Юрьевич, выйдя вечером из шатра после пирушки с друзьями и лизоблюдами, алчным взором окидывать степные дали, представляя, что скоро, очень скоро, всё это станет его единым владением.
«Уж тогда я…» – взахлёб думал он, хотя точно и не знал, что «тогда».
…Этим вечером в малой ставке было тихо, колодники предоставлены сами себе, уехали даже надсмотрщики, потому что у великого кагана – празднование великой победы над монголами и благополучного возвращения из тяжкого похода, в котором половцы взяли огромную добычу.
У «чёрной» юрты, где жили рабы, горел весёлый костер, в языках пламени которого грелось несколько человек.
Впрочем, в этих давно не чёсанных, грязных, запаршивевших существах признать людей было непросто. Но вопреки всем тяготам неволи, которые они несли на себе, звучали бодрые голоса, даже смех иногда прорывался. И что самое странное, пахло жареной кониной.
Рязанец Трофим, киевлянин Климент, лях Анджей, булгарин Мустафа, хорезмийцы Ахмет и Махмут сидели у костра и беседовали, несмотря на языковую и религиозную разницу. Тяжкий плен уравнял всех.
Хорезмиец Махмут был жалкий и поникший. На завтра сын кагана ему посулил страшную участь за проявленное неповиновение и якобы готовящийся побег.
Участь эта называлась «испытание змеёй». Провинившегося сажали в глубокую яму, которая соединялась со змеиной норой. Стучали, гремели, орали, на звуки выползала огромная гадюка…
В общем, обречённый мог раньше умереть от страха, если нет – от змеиного яда; живым оттуда ещё никто не выходил. Но главная часть пытки заключалась в том, что осуждённому заранее говорили о мере наказания, чтобы успел побольше помучиться. А надсмотрщики за рабами и воины охраны зорько следили за тем, чтобы он испил свою чашу до дна.
Изъяснялись колодники на одном им понятном наречии, состоящем из русских, хорезмийских и кипчакских слов.
– Я знаю, знаю, – упорно твердил Ахмет, – знаю, кто нашептал хозяину про то, что Махмут к побегу готовится.
Он злобно сверкнул глазами на Климента.
– Ты поостынь, – сурово ответил ему Трофим. – Сам не слышал, зачем говоришь?
– А он тогда пришёл совсем весёлый и кусок вяленой конины принёс, я видел, – добавил Анджей. – Сам жрал, с нами не поделился. Где взял?!
– Он – урус, – тихо сказал Махмут. – Урусы все предатели.
– Это что ты такое говоришь? – угрожающе произнёс рязанец, поднимаясь во весь свой немалый рост.
– И хозяин – вашей веры, потому он такой злой и жестокий… Одно слово – христианин.
– А ты веры моей не трожь, морда твоя бесерменская! – запальчиво крикнул Климент. – Я супротив твоего Аллаха ничего не говорю.
– И впрямь, Махмут, – миролюбиво попросил Трофим, – половцы как были дрянь-поганцами и сыроядцами, так и остались ими, даром что носят наши имена. Какой он православный? Наш Христос велел любить людей, а не в яму со змеями сажать… Эх, кабы не эти колодки-смыки, собрал бы я всю остатнюю силу мужицкую и свернул бы петушиную голову этой завали.
– Хуже половца только владимирцы и суздальцы, – сказал булгарин Мустафа, и с ним согласились все.
Ещё немного покричали-побухтели, даже ругаясь без злобы, потом затихли, каждый думая о своём.
Небольшой кусок конины вертели над огнём по очереди.
Повезло нечаянно.
Отъезжая из своей ставки на пир, один из ближних друзей сына кагана, смеясь, спросил:
– Это кто такие, великий хан? – и указал на грязных, оголодавших рабов.
«Великий хан» важно ответил:
– Мои колодники, дорогой Жома. Правда, они немного исхудали, потому что их религия заповедовала для них вечный пост.
И заржал радостно, как жеребец на просторе.
– Великий хан, у тебя недостаточно овец, или иссякли быки, или кобылицы твои перестали доиться? – притворно изумлялся Жома.
