— Что вы тут распоряжаетесь? — стал нападать он. — Кто вы такой?
— Вы что, в душу!.. — взъярился Ковшов. — Бежать надо!
— Наша фракция решила в побеге участия не принимать, — прокартавил бывший ссыльный. — Арест незаконный, поэтому мы будем требовать освобождения.
Ковшов на какое-то мгновение остолбенел и не мог сказать ни слова. Потом, опамятовавшись, полез к картавому, бормоча затравленно:
— Фракция… Ну, фракция! Счас я тебя освобожу! — И своей огромной пятерней потянулся к его горлу.
Тот шарахнулся в сторону, заверещал; сидящие вокруг схватили Ковшова за руки, за ноги, повалили на пол. Он вырвался, отполз на четвереньках к двери, распрямился.
— Нашей кровью революцию делать! — гулко постучал в грудь. — Нас, как назем, в землю, за светлое будущее… А сами?.. Н-нет! Побежим, дак все!.. И ты! — сунул кулак в сторону картавого. — Первый в дыру полезешь!
Тот не успел ответить — в дверь застучали прикладом.
— Вот я вам побегу! — донесся голос охранника. — Садану через дверь — и в кого бог пошлет. Все одно вы там несчитаны.
Ковшов осекся, прильнул глазом к пулевой пробоине. Стало тихо.
— Так-то, — удовлетворенно заметил охранник. — Чтоб как мыши сидели! Я порядок люблю!
— Слушай, земеля, — позвал Ковшов. — У нас тут один помер, вынести бы.
— Открывать не велено, — сказал часовой. — Я открою, а ты меня подцепишь!
— Дак воняет, дышать нечем, — пожаловался Ковшов. — Будь человеком, землячок. Ты родом-то откуда?
— Не велено! — прикрикнул охранник. — У нас и так один пропал…
Ковшов притих, потом заругался.
— Будь человеком, слышь? Он от тифа помер! Мы ж заразимся!
— Тем более не велено, — откликнулся часовой и захрустел щебнем вдоль вагона.
Вырезанную дыру величиной в ладонь Ковшов прикрыл соломой, сунул в нее шашку, а сверху опрокинул мертвого:
— Сторожи пока, Семен…
Когда вагон подцепили к эшелону, охрана сменилась, но и нового часового, из солдат, уговорить вынести покойного не удалось. При слове «тиф» к вагону опасались приближаться. Это было на руку — не станут соваться, если решат искать исчезнувшего казака. Ковшов больше боялся, что найдут карабин и шашку; узнать казака теперь бы никто не смог…
Однако из-за тифа больше не выпускали за водой и не брали пустых котелков.
Резать пол здесь тоже было опасно, да и бессмысленно: в ночной тишине слышался малейший скрип, но Ковшов долго не мог успокоиться. Он метался по вагону, спотыкаясь о лежащих, доставал припрятанный карабин и, осторожно открыв затвор, проверял патроны. Забываясь в тяжелом сне, Андрей скоро просыпался, потому что рука сама тянулась к ране и бередила ее; свежая кровь напитывала затвердевшую повязку. Ковшов не спал. Пристроившись у Андрея в изголовье, дразнил картавого:
— Эй, фракция! Прошение-то написал? Ежели написал — тащи, резолюцию наложу!
В следующий раз Андрей очнулся от сна, когда вагон уже потряхивало на стыках. В узкие окна под крышей проникал розоватый утренний свет. Люди спали, скрючившись от холода, во сне натягивали на себя пласты мятой соломы, жались друг к другу…
В углу возле мертвого казака стоял на коленях Ковшов и резал пол. Гимнастерка прилипла к лопаткам, коротко стриженные волосы стояли дыбом. Он часто отдыхал и через обвисшее плечо глядел на спящих, словно пересчитывал их. Заметив, что Андрей проснулся, Ковшов пробрался к нему.
— Хреново дело, — прошептал он. — Занемог я что-то, ослаб. В озноб кидает и нутро горит…
Андрей поймал его взгляд, непривычно мутный и вялый; под глазами проступали серые круги.
— Я тебе только доверяю, — продолжал Ковшов. — Боюсь, не тиф ли у меня? Накликал, поди, на свою голову… Тебе доверяю. Ты молчишь, а эти все говоруны… Да и видел я, как ты рубал… Слушай, «фракция»-то ночью что удумал: требовал оружие им отдать. И наших эта сволота уговорила, и наши туда же… Чтоб я чего не натворил… Вот, хрен им! Не дал!.. — Он огляделся и склонился ниже к лицу Андрея. — Я перепрятал… Карабин тут, возле тебя, под соломой. И патроны… Да чего-то у меня голова совсем тяжелая, в пот бросает… Одну плаху почти совсем разрезал, вывернул, а он еще не пролезает, — Ковшов кивнул на мертвого. — Придется еще одну… Его выброшу и сам на то место лягу. Дыре этой хозяин я! А то эти сволочи продадут дыру белым!.. Береги ее, понял? У меня тиф, чую… Накликал… А ты молчи! Хорошо, что молчишь… Тебе бы вот повязку сменить, чтоб не загнило. Снимай рубаху, пока сила есть — завяжу. Только отрывать тряпку буду — не ори. Воды нет, отмочить нечем…
Андрей сел и осмотрелся. В вагоне все спали: тяжелое дыхание заполняло пространство. Он заметил неподвижного комиссара и пополз к нему, склонился над головой, слушая, дышит ли.
— Да брось ты его! — громко прошептал Ковшов. — О себе подумай. А он нас переживет… Его просто так не раздавишь. Живучий, как клоп.
Убедившись, что Шиловский дышит, Андрей вернулся на свое место.
— Я слыхал, клоп может и в пустыне тыщу лет лежать, а потом вылезет и укусит, — усмехнулся Ковшов.
Андрей снял френч и остатки рубахи. Ковшов оторвал рукав, скомкал и велел помочиться на него. Затем с хрустом размотал повязку. Андрей хватал руками солому, выгибался от боли; из подсохшей рубленой раны обильно пошла кровь.
— Пускай, пускай, — успокаивал Ковшов. — Мыть-то рану нечем, пускай сама промоется…
Потом он приложил к ране мокрый рукав рубахи и крепко примотал его изорванным в полоски подкладом френча. Прислонившись к стенке, Андрей напрягся, переждал лютую боль.
Ковшов не смог разрезать вторую плаху в полу. Он сделал проще: изрубил казака и выбросил его в дыру по кускам. Сквозь дрему Андрей видел эту страшную картину, но внушал себе, что это сон, и когда проснется, то ничего не будет. В общем-то так и вышло. Утихшая боль опустила его в глубокий сон, и когда он открыл глаза и очнулся, то увидел, что наступил день и поезд стоит. В вагоне снова шел какой-то жестокий спор. Андрей с трудом повернул голову назад: мертвого казака не было. На его месте разметав руки, лежал Ковшов. Рядом пристроились два красноармейца, а остальные люди находились на некотором расстоянии, сидели и лежали тесно, будто Ковшов, отвоевав себе и своим товарищам целый угол в вагоне, никого не подпускал.
Андрей подполз к Ковшову, но кто-то сказал испуганно и зло:
— Тиф! Ку-уда?! Тиф!
Ковшов лежал в поту, из пересохшей глотки вырывался сдавленный стон. Иногда по телу пробегали судороги, и он начинал трястись. Андрей завернул подол гимнастерки — разводья сыпи ползли с живота на грудь…
За стеной вагона на все лады трещали кузнечики, пели птицы и шелестела под ветром трава. Если закрыть глаза, то сразу начинал чудиться жаркий день Ивана Купалы, когда мужики, пережидая зной, ложились в тень под телеги и впадали в тот самый легкий сон, при котором не теряется реальность, но и длинной чередой идут сновидения. Дядя, владыка Даниил, как-то втолковывал племянникам, что во время сна душа оставляет тело и улетает высоко-высоко, чтобы очиститься и напитаться чудесным горним светом. И потому человек встает отдохнувшим и со светлым чувством. И если судить по‑дядиному, то в те часы дневного отдыха душе не надо было подниматься в заоблачные выси; очистительный горний свет начинался сразу же от земли и заполнял все пространство. Он виделся сквозь ресницы смеженных век, переливался радугой, и душа, не покидая тела, начинала очищаться. Она купалась в этом свете, по-детски бездумно ныряла в его глубину, брызгалась, смеялась, захлебывалась, а потом выбиралась на берег, прыгала на одной ножке и приговаривала: «Мышка, мышка, вылей воду под осинову колоду…»
Лежа возле Ковшова, Андрей жмурил глаза, старался слушать только шелест трав и пение птиц, но человеческие голоса были сильнее, и тот чудный горний свет никак не мог опуститься до земли, чтобы хоть чуточку очистить души измученных людей.
Потом эшелон тронулся, качнулись стены вагона, тряхнуло пол на первом стыке рельсов. Андрей, словно дитя в зыбке, вновь ушел в сон, и спал, пока качало.
И сразу же ему начал сниться огромный каменный дом на берегу Москвы-реки. Будто бы он живет в этом доме на седьмом этаже в комнате, похожей на гостиничный номер. Но ему кажется, что это его дом. И вдруг начинается землетрясение! Дом качается, на глазах лопаются стены и обрушивается штукатурка. Андрей кричит, что нужно уходить, бежать на улицу, иначе придавит обломками, но люди, окружающие его, удивительно спокойны и ленивы, отговаривают, дескать, ничего страшного, потрясет, и успокоится все. Будто это берег реки сползает в воду, и как сползет, так все встанет на свои места. Наконец прямо на головы начинает обрушиваться потолок, и только тогда люди бегут из дома. Андрей оказался на улице, у самой воды, но в это время вспомнил, что в доме еще очень много людей, которые не верят в землетрясение и не хотят выходить. Он сговорил каких-то мужчин и пошел назад, в подъезд, и увидел на первом этаже глухонемых и слепых женщин. Он стал им кричать, объяснять, что сейчас дом завалится, — а уже шевелились стены, и трещины, как молнии, расчеркивали их! — но женщины ничего не слышали и не видели. Тогда он насильно повел их на улицу, но они вырывались, совершенно не понимая, куда их тащат.
