хлеба, можа — блин!
И дружинники их впустили. Стали колядовать возле княжьего крыльца — громко, весело. Вышел Святослав — в шубе, но без шапки, красных сапогах. Поклонился в пояс, сделал знак перстами — слуги вынесли дары. Вслед за князем вышли сыновья — Ярополк в лисьей шапке, с поднятым воротником лисьей шубы, и Олег — крепкий, как отец, но лицом попроще. Рядом с Ярополком семенила Анастасия — скромно, но красиво одетая, в куний воротник прятала лицо от мороза.
Тётка Ратша прокричала очередную колядку, а Меньшута с Варяжко станцевали, как водится, в «два притопа и три прихлопа», ойкая и дурачась. Парень в шубе и маске спел:
Помнишь, я сказал тебе
По-эллински: «Агапэ»?
Ты по-русски мне в ответ:
«Я люблю тебя, мой свет!»
Князь и княжичи рассмеялись, не почуяв подвоха, но Анастасия узнала его. Лишь один человек на всём белом свете так произносит заветное «агапэ». Да, конечно, это был Милонег. У гречанки задрожали колени, и она взяла Ярополка под руку.
— Что с гобой? — посмотрел на неё супруг.
— Голова что-то закружить, — прошептала несчастная. — Думать, что, наверное, от морозный воздух.
— Да, сегодня холодно, — запахнул шубу Ярополк. — А ещё идти на Лысую гору! Хорошо тебе — ты крещёная, вправе отказаться.
— Я остаться здесь, полежать в одрина.
— Ну, ступай, ступай. Отдохни порядком. Как вернусь — зайду. — Муж поцеловал её в щёку.
Поклонившись, Настя исчезла во дворце.
По ступенькам поднялась в терем, забежала в одрину, рухнула на колени под образами. Стала креститься, кланяться и молить по-гречески:
— Господи, сохрани и помилуй! Пусть останется жив-здоров, но уйдёт, уедет и со мной больше не увидится. Удержи меня от греха, огради от его любви, разлучи нас навеки. Господи, прошу! Господи, за что такие мучения?..
Сзади скрипнула дверь. Юная гречанка обернулась и ахнула: на пороге стоял Милонег — в шубе, но без маски.
— Ты сойти с ума, — прошептала женщина. — Как сюда попасть?
— Чепуха. Знаю с детства выходы-входы. Все направились к Лысой горе, я же — скрылся, — опустившись рядом с ней на колени, холодом, морозом обдал. — Настенька моя... Славная, любимая...
Бывшая монашка стояла, словно неживая.
— Ну, скажи что-нибудь, желанная... Получила моё Евангелие?
— Получила, — пискнула она.
— И письмо прочла?
Та кивнула.
— Я решился, потому что не мог... Мука смертная — знать, что ты чужая жена... Милая, хорошая... — Он схватил её ладони в свои. — Если помнишь, если любишь ещё — бежим!
— Нет, — сказала гречанка тихо. — Я давать обет...
— Не смеши меня — что ещё за обеты? — начал целовать её щёки, губы. — Брось, забудь. Нет на свете ничего важнее любви. Нашей с тобой любви — понимаешь это? Убежим, скроемся, уедем. В Новгород, к Владимиру. Нас Добрыня не выгонит, он хороший. Ну а выгонит — дальше побежим, в Швецию, к варягам.
— Нет, пожалуйста... Дьявол-искуситель... Я не мочь... Бог меня карать...
— Нет, любимая. Я приму христианство. Я уже решил. Мы с княгиней Ольгой говорили много... Обвенчаемся в церкви. Будет по закону! Грех — сейчас с язычником жить!
— Господи... — и Анастасия заплакала. — Я не мочь, я не мочь... — Но слова Милонега, ласковый его голос, добрые глаза и нежнейшие поцелуи делали своё; бывшая монашка потянулась к нему, руки обвила вокруг шеи, губы утопила в его губах. Спрягала лицо на его груди. В шутку попеняла: — От тебя пахнуть, как козёл...
— Это шуба такая, извини. Два часа на морозе прыгал, прежде чем зашёл.
Губы их сошлись, и горячий поцелуй лучше слов сказал: оба любят и готовы на всё! Красная лампадка образа освещала. Золотился оклад. Красно-рыжие блики омывали влюблённых: тонкую шею Анастасии, запрокинутую назад голову, профиль Милонега — нос горбинкой, — и сплетённые руки. Богородица смотрела на них. И кивала вроде бы: да хранит вас Господь, дета неразумные!..
Вдруг открылась дверь: на пороге стоял грозный Лют. А из-за спины выглядывала хазарка Суламифь, прислуживавшая княжне, глухо бормоча:
— Он подняться... я видать... обнимать... целовать...
— Пёс поганый! — крикнул сын Свенельда. — Как ты смел дотронуться до чужой жены? До снохи Святославлевой? Как ты смел не погибнуть летом на Днепре? Надругаться над жребием? — выхватив из ножен меч, он закончил: — Ничего, я восстановлю справедливость. Ты заплатишь за всё, жалкий вор!
Милонег попятился. К счастью, короткий меч тоже был у него под шубой, в ножнах, прикреплённый к поясу. Сбросив козий мех и оставшись в одной рубашке, юноша смотрел на Мстислава. Настя, ломая руки, призывала их образумиться и просила Люта лучше убить её, чем невинного Милонега.
— До тебя очередь дойдёт, — процедил сквозь зубы Свенельдич, адресуясь к гречанке. — Отобьём у тебя охоту мужу изменять, — и взмахнул мечом.
От удара неимоверной силы Милонег мог быть разрублен от плеча до пояса, если бы не прыгнул вовремя назад. Лют ударил снова. Но клинок пришёлся в клинок, высек брызги искр и не смог поранить противника. Жериволов сын защищался ловко. Уклонялся, отступал, действовал быстрее и тоньше. Но Мстислав был сильнее: меч его крушил всё подряд — стол, скамью, спинку у одра, а попав в тюфяк, поднял в воздух клубы пуха. Настя забилась в угол. Двое мужчин пробегали мимо неё, яростно сопя, потные, свирепые. Бились насмерть. Но в конце концов Милонегу удалось обмануть Свенельдича: юноша набросил на него простыню с одра и ударил по голове крышкой от разрубленного стола. Лют осел и свалился.
— Убегай! — крикнула гречанка. — Он сейчас очнуться!
— Без тебя не сделаю шага. Только вместе! — отвечал Милонег.
Но на лестнице послышался топот: это поднимались дружинники, вызванные хазаркой.
— Мы погибнуть! — задрожала Анастасия.
— Береги себя! — посмотрел на неё влюблённый с душераздирающей нежностью. — Я вернусь за тобой! Обещаю! — И, ногой высадив оконце, прыгнул в темноту.
Пролетев по воздуху сажень с четвертью, он благополучно врезался в снег на скате крыши, съехал вниз, снова полетел кувырком, сорвавшись со стены, и затих в сугробе. Вылез, отряхнулся и, не замечая мороза и того, что всего лишь в одной рубашке, побежал к дому Жеривола.
В это время очнувшийся Лют сдёрнул с головы простыню и, ругая дружинников, бросился в погоню. Оседлав коней, поскакали из
